Отпускаю

«…Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!».

(с) Азазелло, «Мастер и Маргарита»

Поднялась и медленно пошла прочь. И от парадной, и от проклятого дома.

Сегодня я решила изменить себе. Сегодня я пойду смотреть на него.

Зачем?

Известно, зачем… Сделать себе больнее. Иногда просто необходимо нырнуть в отвращение к себе, в болото свое поглубже. Оптимисты утверждают, что это всё для того, чтобы оттолкнуться ото дна и всплыть. Будто кто-то всплывает… Я же говорю: ныряешь ты в боль, чтобы забить легкие отчаянием, вязкой тоской, да настолько, чтоб захлебнуться разочарованием насмерть.

Вошла в кишащий людьми кинотеатр, усмехнулась глядящему на меня с огромного рекламного постера Богу.

— И тебе привет…

Через три часа, с трудом найдя выход из кинотеатра, я выползла на улицу. Уставилась в ночное небо.

Слов, описывающих состояние, найти сейчас не могла. Меня растерзали, разорвали, выпотрошили и раскидали кровавые ошметки по залу. Зачем они с ним так поступили?! Что за еб*ан у них сценарист?!!

Зачем он так… Зачем он так играл?!! «Играл»?!

У меня было полное ощущение, что отыгрывали роли как раз-таки все, кроме Тома…

Я закусила губу и закрыла лицо ладонями. Из глаз предательски потекли слезы.

Не хватало…

Захлебываясь плачем, полезла за сигаретами. Кое-как вынула одну, прикурила, судорожно затянулась.

Чтоб я еще раз пошла на его фильмы… Дура!!! Вот дура набитая!!! Не проще ли было сразу шарахнуться под фуру, а?! Совершенно, причем, бесплатно!

Что он сделал со своим Богом?!

Тяжело выдохнула, ухватившись за голову, уселась поодаль от выхода, являя собою сейчас квинтэссенцию питерского гопника. Но стоять я не могла: ноги не держали, в голове шумело, перед глазами неслась мрачно-размытая карусель.

Я хотела сделать себе хуже? Я сделала… Я весь год старательно избегала любого его явления. Я отписалась от всех его групп и всех его новостей в социальных сетях. Я не заходила в твиттер и не читала ни рецензий, ни спойлеров. Решив, что этого недостаточно, я удалила все аккаунты, переустановила операционную систему, форматнула диск. Я избегала даже голосом упоминать его имя при включенном телефоне и ноутбуке, чтобы не вылезла вездесущая реклама. Я вычеркнула его из своей жизни.

И наступила ти-ши-на.

Как примитивно-просто, цинично-легко оказалось выбросить Солнце из своей вселенной, исключить чужого и далекого мужика из информационного поля. Ну а с другой стороны… как могло быть иначе? Не сталкиваться же нам с ним в очереди за туалетной бумагой, не ловить маршрутку на одной улице.

Когда все выдумано, когда нет никакой объективизации, ничего реального, то и сложностей в «расставании» тоже не будет никаких. И в этом был огромный, бесспорный плюс Тома Уилсона. От и до — он был выдуман мною. А значит, и уничтожить его могла только я.

Вычеркнула его из своей жизни?!

Хах…

Мне удалось лишь ограничить свою новостную ленту. Все мысли в голове, все мои сны, вся моя боль, все мои воспоминания… вся я была крепким узлом завязана на нем. Я даже не смогла поменять свой телефон, ибо он держал его в своих руках. Да что там!!! Я не смогла удалить эти самые руки на фото в проклятом телефоне и обои на компе…

Я отпустила его от себя.

Но я не смогла отпустить себя от него.

Можно ли теперь было назвать всё это любовью? Или правильнее — наваждением, психическим заболеванием? А если б это было расстройством психики, разве б не были эффективны те «вкусные» таблетки, которыми я периодически спасалась? «Врач, исцели себя сам»… Но они лишь приглушали цвета реальности в спокойные серые тона да немного усмиряли ставшие привычкой тошноту и головную боль.

А сейчас, сейчас, увидев его после долгой «разлуки», я в очередной раз убедилась, что нет и не будет больше никого, даже не похожего, нет… не будет никого, кто смог бы зажечь мою душу хотя б на процент от того, как умел Том.

Да я и не хочу.

И сам он, и его свет были красивой выдумкой, не пережившей столкновения с реальностью. Родись Уилсон где-нибудь в Саратове, работай он на заводе от гудка до гудка… чем бы он стал? А что бы он говорил о мечте? Или лучше… поглядела б я на него, катающего 26-ой час в «скорой помощи», сутки через двое. Как на него спускают собак, блюют малолетние наркоманы, строчат жалобы «в аэрофлот, в Гаагу» дементные старушки.

А если бы он… если бы и здесь он умудрялся «лгать»? Лгать коллегам, друзьям, пациентам, лгать по обыкновению светло и чисто? Если бы этой ложью Том все равно научился спасать души и давать надежду?

В голове тут же вспыхнул образ уставшего, помятого Уилсона, сидящего в замызганной соленым снегом униформе на ступени «неотложки». Склонившегося к коленям. И поднял он вдруг свою гордую голову, и выстрелил в упор невозможными серо-голубыми глазами. Улыбнулся. Улыбнулся упрямо, как-то звонко-остро, насмешливо. Усмешкой своего выпотрошенного, униженного, но храброго божества.

Нет. Не верю больше.

Не смог бы. Да уже не может.

Уже ломается, и уже веет от него разочарованием и мукой. Не играл он своего Бога в этот раз. Том становился им.

И хорошо. И давно пора. Выпускай из рук небо, золотой мальчик.

Добро пожаловать в Ад.

Странное злорадство, прошитое острым сожалением, нечеловеческой горечью по утраченному, по погибшему, полоснуло сердце.

Я укрыла мокрое лицо ладонями, склонилась вперед.

Жаль, что моя мольба не оправдалась. Как жаль, что он сдался. Как жаль, что его крылья тоже «подбили».

Как жаль, что его, как и меня, никто не спасет.

Но как же красиво гибнет он в своем Боге…

Мимо меня прошли и остановились неподалеку покурить две молоденькие девушки. Начался обыкновенный бабский треп про Уилсона: «А он такой! Да если б я! И тут он! А ты видела?!».