Обнажение чувств

Эта девочка оказалась с мужским характером, возомнила себя воспитателем и учительницей, изображала маленькую женщину и контролировала каждый шаг Подкидыша, имитируя свою, или вернее, теперь их общую мать. Первым делом она повела подопечного показывать свою любимую школу, сначала классы, потом открытую спортплощадку, где вздумала принять первый экзамен по физкультуре. Сама сестрица была тонкой, длинноногой и спортивной, легко кувыркалась на турнике, прыгала в высоту и особенно любила лазать по шестам и канатам. Еще у нее была такая же подруга, Нина, с которой они делали это наперегонки, а потом спорили, кто первый. И никак не могли поделить заслуги. Дело доходило до драки – таскали друг друга за волосы. Потом плакали и все равно спорили:

– Я первая!

– Нет я!…

В приюте не было такого городка, физкультурой занимались в школе, а дошколята еще играли в песочницах и катались с горок. Поэтому Лида испытала его на всех снарядах и заявила, что теперь будет заниматься с ним каждое утро физподготовкой. А Судареву понравилось лазать по шесту, потому как где-то на середине ноги начинало сводить сладкой судорогой и в спине становилось щекотно. Он не знал, что это, никогда не испытывал подобного и поделился своими впечатлениями с сестрицей. И та шепотом, но с восхищением рассказала, что когда лазает по канату, у нее происходит то же самое, и однажды она чуть не упала. Потому как на миг потеряла сознание. И это секрет! Говорить никому нельзя.

Наставница вся состояла из секретов и объявляла тайной все, что вздумается. Однако Нина услышала, почему-то смутилась и призналась, что ей тоже щекотно. И тут уже не спорили, кто первый почувствовал, почему-то девчонки захихикали и начали шептаться. Тогда они втроем условились молчать, еще по разу забрались по шесту и разошлись по домам. Почему надо было скрывать свои ощущения, Сударев так и не понял, но повиновался старшим девчонкам. По расписанию у него начинались уроки письма и чтения, поэтому все забавы прекращались.

Открытия в мире семьи продолжались круглосуточно. Новообретенные родители и младшие сестры спали внизу, из-за ночной духоты люк не закрывали и Сударев подолгу не мог уснуть, ибо под полом каждый вечер раздавался долгий настораживающий скрип, и, казалось, барак развалится от сотрясения полов и балок. Он привык к каменным монастырским кельям, где от ночной тишины только кровь шаркала в ушах, а тут содрогались фанерные перегородки, вибрировали гибкие половицы и стучали стекла в окнах. С наступлением темноты скрипело и вибрировало не только в квартире, а по обоим этажам барака. Сначала он терпел, ничего не спрашивал, чтоб не унижаться перед девчонкой, однако на третий день спросил, отчего происходит этот зловещий скрип. Привыкшая ко всему Лида уже засыпала, поэтому ответила походя:

– Папа детей строгает… Но это секрет!

Тогда он еще не знал, откуда берутся дети, но поверить не мог, что их в самом деле выстрагивают из поленьев, как папа Карло выстрогал Буратино.

– Давай посмотрим? – предложил он.

– Это не интересно, я много раз видела. А ты еще маленький смотреть. Спи давай!

В следующую ночь, дождавшись, когда наставница заснет, Сударев вылез из постели и свесил голову в открытый люк. Он не рассчитывал увидеть верстак, топоры и рубанки, как в приютской столярке, и обнаружил вещи не объяснимые: голый папа лежал на маме и вместе они со страшной силой раскачивали скрипучую железную кровать с сеткой. Выстрагивать детей, должно быть, было очень трудно, хотя ни стружек, ни опилок не сыпалось, и родители дышали тяжело, надсадно, а папа еще и поторапливал, шептал громко:

– Ну давай, давай. Ты шевелись немного. Я уже устал… Ну, ты скоро – нет?

– Не торопись. – отвечала мама. – И не шуми, дети проснутся. Ты как смену отрабатываешь. Говори мне на ушко что-нибудь.

– Потому что я уже смену отработал. – парировал тот. – Как за растрату отпахал… Ну кричи уже!

Мама пыхтела, задыхалась и сквозь стоны задиристо, даже скандально выговаривала:

– Ну, можно понежней?… Ты как ломом хреначишь… Болит все.

Потом она застонала, верно, от боли и наконец-то строгание закончилось. В чем была суть этого занятия так и осталось тайной.

Сударев вернулся в постель, испытывая странное смущение, подавленность чувств и обиду на свою наставницу: она его обманывала! А обманывать подопечных было ни в коем случае нельзя, в приюте это запрещали, и Сударев никогда так с Аркашей не поступал, на все его почемучки придумывал правильный ответ или спрашивал у воспитателей, чего не знал. Поэтому самому было интересно, отчего идет дождь, почему приютный дворник всегда сердитый, а в компоте плавает бумага. Он считал, что благодаря такому любопытству, он стал профессором, ибо с детства уяснил монастырскую заповедь, повторяемую безбожными воспитателями – не врать! Никому, и особенно детям.

Ведомый такими мыслями, он потом уснул, а на утро, чтобы не обидеть сестрицу резкими монастырскими правилами, сказал дипломатично:

– А почему ты сказала, что детей строгают?

Сестрица хоть и перешла в третий, но уже разбиралась в семейных делах и во многом копировала родителей. Но чтобы не уронить достоинства наставницы, сослалась на свое наблюдение.

– Мама однажды сказала, раз настрогал ребятишек, теперь корми, а не пьянствуй. Это когда он с мужиками загулял.

И тут Сударев блеснул своим монастырским образованием.

– Твой папа неправильно строгает детей. Женщинам надо оставлять самую легкую работу, а он заставляет ее выполнять тяжелую. Еще кричит – давай-давай. И сам еще навалился, давит сверху.

Наверное, Лида не один раз видела это и слышала разговор родителей, должно быть, кое-что уже знала и догадалась, что Подкидыш ночью подслушивал, однако не заострила на этом внимания, как чуткий будущий педагог. Обошлась запретительными мерами, зная возраст подопечного и свое упущение – заснула раньше!

– Ты еще не дорос, чтоб папу учить. – отрезала сестрица. – Он знает, как детей делать. Вырастешь и сам научишься. А пока будешь засыпать, как все дети засыпают.

С этого дня стал ложиться к нему в койку и на ночь читать сказки, рассказывать всякие истории, в том числе, и страшные – про синюю руку, про отрезанную голову пирата, которая залетает в окно, чтобы сожрать тех детей, кто не спит. Это чтобы он не прислушивался к скрипу внизу и не подглядывал за родителями. Для Сударева все эти россказни вызывали смех, он и не такое слышал – про умервщленных детей монахинь, которые выходят ночью из подполий и ищут своих матерей, про змей, что вползают в рот тому, кто храпит. Однако слушал Лиду и робко, будто невзначай, к ней прижимался, чувствуя тепло, умиротворяющее и потрясающее его бесприютную душу. К тому же на улице начиналась гроза, засверкало, ветер загремел крышей, потом на нее обвалился ледяной град и холод ворвался на чердак. Сестрица прижалась плотнее и укрыла их обоих с головой. В эту минуту не было на свете выше блаженства, испытывать это радостное и трепетное тепло, его никогда и никто не грел своим телом. И не сказки, а этот умиротворяющий поток вызывал блаженство и полусон, в котором хочется быть бесконечно долго.

И одновременно Сударев чувствовал, что сестрице тоже хорошо, возникает телесная, непорочная близость тел. Они оба еще не понимали, что в это время роднились, становились братом и сестрой, наращивая таким образом сближающие родственные привязанности. А гром между тем колотил по крыше и синий свет молний почти не гас на чердаке. Лида грозы не боялась, наоборот, восторгалась ударами грома, ее рыжая копна волос встала дыбом, и глаза засветились зеленым, как у кошки в темноте. Она все сильнее притискивала к себе Сударева, вселяя неведомое чувство защищенности, покровительства, и он так проникся ее старанием, что непроизвольно заплакал от счастья. Но молча, как и положено приютскому пацану. Лида сначала не заметила этого, потому как в семье было принято реветь в голос и долго, и когда ощутила слезы на его лице, забыла про сказку и принялась вытирать их ладошкой и шептать на ухо утешительные слова, будто общалась с младшими сестренками. А Сударев от ее щекочущего шепота и вовсе расслабился, начал всхлипывать, содрогаясь всем телом, и никак этого удержать не мог. Сестрица не подсмеивалась, не задиралась, вздыхая глубоко, по-женски, а потом в ней и вовсе пробудилась мать, наверное, спонтанно, под действием чувств и впервые в жизни.