Страница 6 из 18
– Будет тебе и труп. – пообещал Гохман. – Христофор место захоронения укажет. Сдает тебя с потрохами, а ты веришь.
– Повезет указывать и сбежит. Он уже сбегал так один раз.
– А если не сбежит и будут останки?
– Значит, буду сидеть. – обреченно сказал Рассохин. – Может, и к лучшему…
– А сейчас узнают, Елизавета пропала! Соображаешь? Дочь убитой тобой, женщины. И что подумают? Мотивов по горло! У тебя же кроме записки, ничего… В общем, тебе надо на время смыться!
Участковый завернул автомат за спину и достал топор из-за пояса.
– Как – смыться? – запоздало спросил Рассохин. – В каком смысле?
– В прямом! – он огляделся, что-то прикидывая и принялся смахивать редкие молодые березки. – Давай думай, у тебя время в обрез!
Стас понаблюдал, как Гохман одну за одной валит березы.
– А это ты зачем?
– Разрубаю вертолетную площадку. Ждем борт с высоким начальством.
– Когда?
– Сегодня после обеда! Соображай быстрее, Станислав Иванович!
– Я тугодум…
Участковый деловито осмотрелся, прикидывая, как будет садиться вертолет, и принялся смахивать высокие кусты бузины и крушины.
– Лодку я заберу. – между делом сочинял легенду. – Скажу, приехал, а тебя на Гнилой нет. Моторка стоит, а тебя нет. Придумай, где сховаться надежнее. Ты места знаешь… Лучше всего к амазонкам в лагерь! Они там спрячут мужика, полк МВД не найдет. И туда никакой ОМОН не сунется. В прошлом году мы всем отделением пробовали взять. Так они знаешь что устроили? – он даже рубить перестал. – Разделись в чем мать родила и на нас пошли! Стыдно признаться, но мы драпали, как немцы… Вот что ты станешь делать против толпы голых баб? А они все молодые, красивые!…
Что-то вспоминая, он мечтательно последил за ласточками в небе, потом смахнул несколько березок и распрямился. За рекой, возле лагеря амазонок, завыл лодочный мотор, однако судя по звуку, лодка ушла по курье куда-то в противоположную сторону.
Когда все стихло, Гохман продолжил:
– До сих пор думаю, почему красивые чаще всего несчастные? Не от хорошей жизни сюда заперлись… В принципе, мы не их брать ходили. Баб вообще нам трогать не велят – демократия, свобода… Мужиков давно хотели пощупать, которых прячут. По оперативным данным, половина беглых алиментщиков, половина – сброд… В общем, пришлось отступить. Амазонки своих не сдают. Сховайся у них в лагере.
– Не буду я ховаться! – возмутился Стас. – С какой стати? От кого?… От Кошкина, что ли? Или от мести Дворецкого? Я всю жизнь не прятался… Да и не хочу к амазонкам!
Гохман воткнул топор в огарок бревна, сел и уставился в землю.
– Если бы от Кошкина, ладно. Он дурак полный, поэтому его женщины не любят… Слушай, Станислав Иванович… Ты мне скажи, что такое ЦК? У вас в Москве?
– Центральный комитет…
– Нет, про это ЦК я слышал, но его давно упразднили. Теперь есть другой. То ли при каком-то совете, то ли при администрации. Центр какой-то… Но не врублюсь, а у мужиков спросить неловко. Да они и сами толком не знают. Вы там, в Москве напридумывали всякого, в нашем назьме не разберешь… Это что за организация? К ФСБ относится?
– Откуда я знаю?… А тебе зачем?
– А затем, что область на ушах стоит! В Усть-Карагаче начальства – туча! Жена говорит, полная Сорокинская гостиница. Из этого ЦК прилетели уполномоченные. Будто из-за твоей экспедиции, Станислав Иванович. ОМОН подтянули из УВД. Соображаешь? Что-то готовится…
Рассохин слов подходящих не нашел – выматерился, хотя в последнее время делал это редко. Участковый послушал и ухмыльнулся:
– В общем, ловить тебя станут как государева преступника… Так что, прячься, ученый! И я тебя не видел и не слышал. А иначе как скажу, что журналистка твоя пропала?… Ты же меня подставляешь! В общем, обласок оставляю. На худой случай плыви в разливы и сиди там. Островов много, замаскируйся и затихарись, пока суть да дело. Но лучше тебе в лагерь.
– Не надо обласка… Лиза может вернуться в любой момент. А меня нет!
– Гляжу, царапнула она тебя. – озабоченно проговорил Гохман. – По твоим глазам понял, седина в бороду.
– Это не она царапнула. – признался Рассохин. – Это старая царапина заболела. Как наваждение. Или проклятье, будто тридцати лет и не было. И опять на Карагаче, опять в мае…
– Неужто мамашу ее вспомнил? Ничего себе…
– Ладно, переживем…
– Уходи! – приказал Гохман.
– Куда?
– Они сегодня здесь будут, на Гнилой! И встретишь тогда и мамашу и дочку! Где-нибудь в областном ИВС, на нарах. Обложили тебя Станислав Иванович. Если ревнивый профессор не стрельнет из кустов, эти из ЦК церемониться не станут, разберуться по полной.
Гохман выдернул топор и принялся крушить березник. Стас брел за ним следом, испытывая редкостное состояние какой-то невесомости мыслей – ни одной толковой не приходило. С немецкой аккуратностью участковый расчистил площадку в полгектара, хотя на Гнилой Прорве после пожара и без того можно было садиться где угодно.
– Эх, обещал жене на кладбище сходить! – вспомнил он. – Чую, будет мне дома Сталинград! Она и так из-за этих голых амазонок меня на Карагач не пускает. Слух-то разнесся… А узнает, тебе не помог, все, труба… Ты же для нее – икона. Память юности!… И что у баб на уме? Раз с ней потанцевали, всю жизнь помнит…
Вода в Карагаче резко пошла на прибыль: так бывало, когда в гористых верховьях начинал обильно таять снег, а где-нибудь на заломе встает ледовый затор. Вчера еще наполовину вытащенная на сухое, лодка теперь болталась на цепи в сажени от берега. Участковый развернул голенища сапогов, осторожно забрел и положил вещи.
– Нынче поселок зальет. – сказал определенно. – Вон как вода поперла… Так что не высидишь на Гнилой.
Рассохин молчал, безнадежно озирая пустынный берег. Участковый разозлился, выдернул ломик с цепью, с грохотом бросил на дно и запустил мотор.
– Сдаваться на милость не советую! – прокричал. – Нынче слова такого не знают!
Включил скорость и не экономно, не рачительно дал полный газ.
Стас побродил по берегу, слушая удаляющийся вой мотора, и тут показалось, Гохман возвращается. Почти исчезнувший характерный звук стал приближаться: верно, забыл сказать что-то важное. Однако из старицы напротив вдруг выскочила дюралька! Видно, услышали и решили проверить, что за движение началось на Гнилой Прорве. За румпелем маячила одинокая мужская фигура. Рассохин стоял на обрыве, не скрываясь, и лодка выписав круг под самым берегом, унеслась обратно: убедились, что он на месте. То есть, его пребывание здесь Матерая все-таки контролировала, не исключено, за ним наблюдали откуда-нибудь из залитых прибрежных кустов. Правда, что происходит на другой стороне, разглядеть было трудновато, мешал береговой вал и заросли, если что и видели, так дым от костра или когда Стас ходил по самой кромке, либо спускался к воде. Однако, в течение этих двух дней амазонки никак не проявлялись – то ли совещались, что делать, то ли что-то выжидали. Впрочем, Рассохину на них уже было наплевать, иногда, одержимый своими мыслями, он забывал о соседстве, пока его не начинало раздражать ночное их мычание.
Когда на Карагаче все стихло, а от невыносимости ожидания стало тошно, он вспомил, что тоже еще не бывал на кладбище: где-то там похоронили Репу. Все заросло после пожара и высокого паводка, улицы определить можно лишь по колеям, да и то не понять, которая и куда ведет. На поселковый погост когда-то существовала дорога, хотя из-за вечной распутицы покойников таскали на руках или возили на трелевочниках, за полкилометра от поселка – там было самое сухое место, древняя дюна, выступающая из болотистой равнины. Он вспомнил примету: мимо могилок тянулась электролиния на лесопилку. Высмотрел обгорелые столбы с упавшими проводами и пошел по ним, как по компасу.
И очутившись на лесистом холме, вдруг подумал, что это самое подходящее место, чтоб жить, но уже раз и навсегда занятое мертвецами. Песчанный бархан не тронули ни ветра, ни нынешние ползучие болота, и даже пожар обошел стороной, отыскав более лучшую пищу – терриконы прелого горбыля возле пилорамы. Молодой сосновый бор на погосте лишь по краям захватило огнем, и то не насмерть, только кора обуглилась, и сейчас солнце пробивало частокол золотистых, взрослеющих деревьев. И кругом мох – на земле, могилах, крестах и оградках, кособоких, но еще стоящих, брусника цветет да ветерок пошумливает в кронах.