Страница 4 из 5
Пологие, голые и невысокие горы, чем-то похожие на облака. Но если облака были темно-пепельного цвета и местами, чуть просвечиваясь, напоминали обрывки марли, то горы были темно-зелеными. Яркого света не было вообще, какой-то полумрак царил в огромной долине, окруженной невысокими холмами, а вдали, насколько позволяла видимость, возвышались огромные, с остроконечными вершинами горы. Взобраться на эти горы было невозможно, искать какую-то тропинку, чтобы обойти их, было бесполезно. Ощущение было такое, что вы находитесь в огромной западне, выхода из которой искать нет смысла, так как его вообще не существует. Да его, этот выход, видимо, никто и не искал.
Многочисленные толпы покинувших земную жизнь душ представляли собой шеренги выстроившихся в сорок рядов людей, с понурыми и опущенными вниз головами. Уже по этим опущенным головам можно было судить, что людям стыдно и совестно смотреть прямо перед собой, столько грехов они нажили на Земле. Видимо, груз у многих был настолько тяжелым, что они, сгорбившись, полу-изогнувшись, стояли тихо и недвижимо, не поворачиваясь ни влево, ни вправо, ни тем более назад.
Одеты все были абсолютно одинаково: в какие-то желтокоричневые плащи. Плащи были широкие и длинные, с капюшонами и чем-то похожи на воинские плащи-накидки. В каждом ряду стояли души, напоминающие лики людей, причем людей всех возрастов, от младенцев до седых и сгорбленных стариков.
Omnia mors acquat! (Смерть уравнивает всех! – лат.) И это было действительно так. В одном ряду стояли министр и официант, мэр города и дворник, генерал и рядовой, насильник-убийца и не знающий еще нецензурного слова ребенок, старуха, все испытавшая на своем веку, и совсем молодая, так и не познавшая настоящей любви девушка. Они были все равны после смерти. Смерть их уравняла, поставила в один ряд, и выхода из него уже не было: ни влево, ни вправо, ни назад.
Они стояли в рядах очень близко друг к другу, каждый на своем месте, на очерченном маленьком квадратике, не позволявшем развернуться и даже пошевельнуться. Генерал не мог повернуться к рядовому и приказать ему выполнить какое-либо поручение. Мэр не мог упрекнуть дворника за плохо убранные улицы. Министр не мог отчитать официанта за пролитый кофе на его новенький, впервые надетый по такому случаю костюм. Старуха, прожившая на земле более девяноста лет и повидавшая многое на своем веку, не могла запретить молодой красивой девчонке закутать голову и не смотреть на стоящих впереди нее парней. А рядом стоявший насильник и убийца, так нагло издевавшийся над людьми, еле держался на ногах: такой непомерный груз грехов лежал на его плечах.
В этой огромной и безмолвной долине смерть уравняла всех. А кругом были горы – хмурые, облаченные в туманом сотканную одежду, они, как стальной и могучий пояс, крепко держали в своих каменных объятиях призванные для последнего слова, уже охладевшие и смирившиеся со своей участью души, еще пока имеющие лики людей.
Каждый из стоявших в ряду новопреставленных ждал своей очереди. Здесь не было списков фамилий, никто не называл их по отчеству, а тем более по титулам или должности. Здесь каждый помнил лишь свое имя и свои грехи – больше ничего.
Сорок шеренг, сорок рядов, сорок дней и ночей. За эти сорок дней и ночей каждый в отдельности должен был вспомнить все свои грехи, малые и большие, мелкие и значительные, но только совершенные за время жизни на Земле. Все остальное не в счет. Все подлое, грубое, но не совершенное по злому умыслу, не в счет, все это прощается.
В некоторых рядах стояли лики, души которых уже проходили через это испытание, но, не вспомнившие всех своих грехов или чистосердечно не признавшиеся в этом, были вновь возвращены на Землю для жизни, уже в других человеческих «ипостасях». Таких душ было немного, единицы. Они держались чуть-чуть уверенней, плащи на них были чуть светлее, чем у остальных.
Поручиться за себя, что наконец-то они вспомнят обо всем содеянном на Земле, они не могли. Полной уверенности в том, что смогут перейти десятиметровый мостик через пропасть, на другую сторону, где их ждала тихая загробная жизнь, у них тоже не было. Никто из них не оглядывался, никто не смотрел ни вправо, ни влево, сосредоточенный и напряженный взор пеленой затянутых очей был устремлен только в одну точку.
У всех было огромное желание перебраться через десятиметровый мостик на другую сторону. Ведь возврат снова на Землю мог превратить их души в животных, будь то змея, волк, медведь или любое другое. Никто этого не хотел. Это означало конец. Это означало, что никогда им уже не встать в один ряд с человеческими душами, прощенья им больше не будет. Поэтому их лица были мрачными и весьма сосредоточенными. Они вспоминали, вспоминали все, что сделали более-менее жуткого, плохого на Земле. Это плохое относилось почти одинаково что к человеку, что к животному или природе.
Сорок дней – большой срок. Сорок дней и сорок ночей – достаточный срок, чтобы вспомнить обо всем. Это удавалось почти всем. Только немногие не могли или не хотели это сделать.
Провести, одурачить или обмануть здесь никого не удавалось. Никогда. Здесь царила одна только правда, и только правда. Кто об этом забывал или хоть капельку сомневался в этом, наказание было жестокое – про́пасть. Пропасть, откуда никто не возвращался ни обратно на Землю, ни тем более в благополучные места для загробной жизни, иногда приближенные к райским.
Пропасть на первый взгляд не вызывала страха. Может быть, потому что долина, раскинувшаяся среди первых пологих холмов, казалась ровной и тихой. На самом деле она и была тихой, даже очень тихой. Здесь не было ветра и не было шума. Здесь не было птиц, даже комаров или мух. Да и откуда им было взяться? Пищу здесь никто не готовил, она была просто не нужна никому.
Сорок дней и ночей каждый в отдельности ждал своей очереди. И так шеренга за шеренгой, ряд за рядом. Не прерываясь ни на минуту, лики умерших людей один за другим, строго соблюдая раз и навсегда установленный порядок, подходили к мостику, а вернее, к доске, установленной через десятиметровую пропасть, и старались перейти по ней на противоположную сторону. Переход не прекращался ни на мгновенье, ни днем, ни ночью. Круглые сутки, не прерываясь, очень тихо, медленно они подходили к пропасти и ступали на доску, ведущую в вечную и спокойную загробную жизнь или вниз, в пропасть, откуда медленно, очень медленно, держась на одном уровне, примерно с полметра ниже установленного мостика, струился густой и непрозрачный дым.
Здесь каждый знал свою очередь. Здесь никто не спешил и никто не стремился встать вне очереди. Таких душ просто не было. А если бы и нашлись, то попали бы только в одно место – в пропасть, в бездну. Это сознавали все. Здесь царил строгий порядок. Кто, в какое время дня и ночи распрощался с жизнью на Земле, тот в такое же время дня или ночи подходил к мостику. Это был закон. А закон нарушать нельзя. Здесь это знали все.
За сорок дней и ночей, каждый раз переступая на один шаг ближе к пропасти, они сознавали это всем своим безликим существом. Закон есть закон, порядок есть порядок. Президент ты бывший или просто сапожник, спикер парламента или рядовой воин. Здесь были все равны. Смерть их всех уравняла.
Здесь никто не шумел, здесь никто не кричал, здесь никто не доказывал свою правоту.
Сорок суток давалось каждому, чтобы вспомнить обо всем. Сорок суток. Уже в первый день или ночь, независимо от того, кто в какое время суток ступал в эту первую шеренгу, первую сзади, откуда начинался отсчет сорока дней и ночей, уже в первую минуту осознав, где он находится, каждый понимал: здесь поблажек не будет. Все кончилось. Поблажки были там, на Земле. Здесь их просто нет и быть не может.
Все сорок дней и ночей каждый в отдельности смотрит только в одну, для него установленную, точку. Это маленький экран, экран его прошедшей жизни. На этом экране, как в фильме, но уже его единственном и последнем фильме, он смотрит кадры своей жизни, но только своей.