Страница 7 из 23
– Вы почему так погрустнели? – наконец спросил я.
Она посмотрела на меня, улыбнулась:
– Задумалась, кем станет этот человечище, когда вырастет…
– Генералом, – сказал я.
– Ну, не обязательно. Может, он станет врачом, замечательным врачом, который будет спасать людей от болезней. Представляете, как здорово?
– Да, это было бы прекрасно, – согласился я. – А может быть, он станет милиционером? Сыщиком?
Синичкина засмеялась:
– Когда он вырастет, уже никаких жуликов не будет. Вам сколько лет?
– Двадцать два.
– А ему двадцать два исполнится в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. Представляете, какая замечательная жизнь тогда наступит?
– Да уж, наверное…
– Вы давно в уголовном розыске служите?
Мне было как-то неловко сказать, что сегодня фактически второй день, и я бормотнул уклончиво:
– Да нет, недавно. Я после фронта.
– А я просилась на фронт – не пустили. Вы не слышали, скоро будет демобилизация женщин из милиции?
– Не слышал, но думаю, что скоро. Когда я в кадрах оформлялся, слышал там разговор, что сейчас большое пополнение идет за счет фронтовиков.
– Ой, скорее бы…
– А что будете делать, когда шинель снимете?
– Как что? В институт вернусь. Я ведь со второго курса ушла.
– А вы в каком учились – в медицинском?
– Нет, – вздохнула Синичкина. – Поступала и не прошла, приняли меня в педагогический. Но мне кажется, что это тоже хорошая профессия – детей учить. Ведь правда хорошая?
– Правда, – улыбнулся я.
Автобус проехал через Собачью площадку и затормозил у роддома. Синичкина сказала:
– Вы не теряйте со мной времени, поезжайте назад, а за парня не беспокойтесь – я сама справлюсь…
Мне очень хотелось спросить у Синичкиной, как ее найти, или хотя бы телефон записать, но Копырин уже распахнул дверь своим никелированным рычагом-костылем и, откинувшись на спинку сиденья, смотрел на нас с ухмылкой, и я представил себе, как, вернувшись, он будет всем рассказывать, что новенький опер, вместо того чтобы делом заниматься, стал клинья подбивать к симпатичному сержанту, и как все начнут веселиться и развлекаться по этому поводу, и от этого сказал неожиданно сухо:
– Хорошо. Оформите все, как полагается, и пришлите рапорт, а мы поедем.
Девушка посмотрела на меня удивленно, ресницы ее дрогнули.
– Слушаюсь. До свидания.
Тоненькая высокая ее фигурка скрылась за дверью роддома, а я все смотрел ей вслед, пока Копырин не сказал за спиной:
– Дуралей ты, Шарапов. Дивчина какая, а ты ей – «пришлите рапорт». Я бы на твоем месте ей сам каждый день рапорт отдавал…
На заводе, где начальником цеха ширпотреба тов. Голубин, начали изготовлять керосинки, известные под названием «керогаз». Они отличаются от обычных керосинок не только внешней формой и хорошей отделкой, но и новой конструкцией, экономичностью и бесшумным горением.
Около двух часов Жеглов заглянул в комнату, сказал:
– На выезд – мужика застрелили… Давайте быстро! – И закрыл дверь.
Я торопливо натянул шинель и вместе со всеми побежал к автобусу. В салоне было сыро, холодно, пронзительно воняло махоркой, и я с сочувствием посмотрел на пса: тот судорожно разевал громадную пасть и тряс головой. Я подумал, что, если бы собаки могли падать в обморок, Абрек, при его тонком нюхе, запросто лишился бы чувств. Но Абрек позевал, поерзал и, удобно устроив здоровенную башку на коленях у проводника, задремал, изредка открывая глаза, когда шофер включал пронзительно завывающую сирену. Автобус мчался с большой скоростью – пятьдесят, не меньше, – и я с удовольствием видел, как при звуках сирены прочие машины сбавляли скорость, сторонились, пропуская «фердинанд». По окну медленно скатывались грязноватые капли дождя, стекло было мутное, но я заметил, что каждый раз, когда пассажир из обгоняемой машины смотрел в нашу сторону, Шесть-на-девять принимал озабоченно-серьезный вид утомленного исключительными, первейшей государственной важности делами человека, хотя его и разглядеть-то никто не мог, потому что на улице было пасмурно, а автобус освещался одной-единственной крохотной автомобильной лампочкой в пятнадцать свечей.
Жеглов, пользуясь случаем, спал, судмедэксперт, обернувшись к Тараскину, о чем-то тихо с ним беседовал, и даже Шесть-на-девять угомонился, поднял бархатный воротничок своей куртки, натянул на глаза клетчатую кепку и о чем-то сосредоточенно думал…
Где-то в районе Нижних Котлов автобус заскрежетал, дернулся пару раз и остановился. Копырин своим рычагом открыл переднюю дверь, и я выскочил наружу первым, потом потянулись остальные. Нас встречал участковый, высокий худющий лейтенант в старой заношенной шинели. Участковый поискал глазами среди прибывших начальство, и длинное унылое лицо его выражало растерянность и недовольство. Решив, видимо, что старший – я, поднес руку к козырьку:
– Покушение на убийство, товарищ начальник. При помощи огнестрельного оружия в лице охотничьего ружья… – И представился: – Участковый уполномоченный лейтенант милиции Воробьихин!
Жеглов усмехнулся мимолетно, приказал:
– Конкретно докладывай: где, когда, кого, кто?.. Ну! Охрана места происшествия обеспечена?
Воробьихин, оттого что не опознал начальника, смутился, растерянность его возросла, он неловко щелкнул большими кирзовыми сапогами и начал путано объяснять, показывая рукой на одноэтажный домик, около которого толпились люди:
– Вот в этом, значит, доме дело было… Фирсов тут живет, Елизар Иваныч. Фронтовик, человек положительный. В общем, гость у него сегодня был, друг его. Они, значит, за столом сидели, потом Елизар Иваныч плясать стал, а друг его на гармони играл. Глядь, ни с того ни с сего выстрел через окно, стекло – чпок! – конечно…
– Попал? – спросил Жеглов.
– В Елизар Иваныча – в голову, в плечо… дробью.
– Ну?..
– «Скорая» увезла – жив был, только без сознания.
– Пошли! – махнул рукой Жеглов, двинулся к домику, уже на ходу спрашивая дальше: – Кто-нибудь видел преступника?
– Не видели… – вздохнул огорченно участковый. – Друг-то его сразу кинулся к Елизару Иванычу, а уж как жена в комнату вбежала, он тогда на улицу подался… Да где там, этого, кто стрелял, уже и след простыл…
– Подозреваешь кого? – спросил Жеглов, входя через калитку за палисадник и направляясь не к дверям домика, как я ожидал, а к окнам. Одно было разбито, и Жеглов задержался около него.
– Трудно сказать… – неопределенно отозвался Воробьихин. – Есть у нас, конечно, шпана разная, но ведь в лицо-то не видели. Как тут привлекать?..
– Привлекать погодим, – согласился Жеглов. – Сначала лицо надо определить подходящее… Значитца, так-с… Тараскин, Гриша, ну-ка, посветите перед окном фонарями!
Мягкая мокрая земля перед окном вся была истоптана. Уловив недовольный взгляд Жеглова, Воробьихин сказал, разведя руками:
– Это еще до моего прибытия, товарищ начальник. Народу тьма под окном побывала.
Жеглов хмыкнул, вопросительно посмотрел на проводника Алимова, тот, в свою очередь, посмотрел на Абрека и пожал плечами:
– Я его от палисадника пущу, товарищ капитан. Все ж таки меньше там натоптали… – И, намотав на руку ремень-поводок, побежал с собакой за калитку.
Жеглов внимательно осмотрел раму разбитого окна, обернулся, заметил меня, подозвал к себе:
– Иди сюда. Видишь, дыра в наружном стекле не очень большая, внутреннее стекло разбилось сильнее. В деревянной раме следов от дроби совсем мало. Это что означает?
– Кучно заряд летел, – сказал я.
– Значит?..
– Значит, близко стреляли, из палисадника.
– Правильно, – одобрил Жеглов. – А посему обыщите с Тараскиным весь палисадник перед окнами, особенно вон тот крыжовник, и найдите мне следы ног преступника. Ежели найдете пуговицу его или там носовой платок – поощрю особо!
Тараскин кивнул совершенно серьезно – ясно, мол, будет сделано, – но мне не казалось таким очевидным, что преступник специально приготовил для нас против себя улики, и я спросил: