Страница 3 из 10
Однако с распространением просвещенческих концепций о том, что знания и разум ведут человека к совершенству, эта «культура без игрушки» коренным образом изменилась. Теперь игрушки взяли на себя функцию воспитания и нравоучения, стали вместилищем незаменимых наставлений, важных для будущей взрослой жизни. Ключевую роль в этих изменениях сыграл трактат Джона Локка «Мысли о воспитании» (1693), предлагавший идеальную модель воспитания сына джентльмена. В этой работе, имевшей широкое влияние, Локк оспаривает общепринятое представление о детях как о грешных по своей природе, полудиких существах, которых следует подавлять суровой дисциплиной. Он отстаивает свою знаменитую теорию детского ума как tabula rasa: ребенок – это чистый лист, которому окружение и воспитание придают определенную форму. В противовес традиционным негативным установкам по отношению к игре как «греховному развлечению», Локк считает, что игрушки имеют чрезвычайно важное педагогическое влияние на взросление ребенка и его способность к мышлению. Именно Локк распространил идею о «воспитывающей игрушке», настаивая на использовании так называемых кубиков Локка16. Кубики стали обязательным товаром среди стремительно растущей массы разнообразной коммерческой продукции: книжек, пазлов, игр. Росла популярность игрушечных магазинов. Именно эту потребительскую культуру эпохи короля Георга III (конец XVIII века) британский историк Джон Пламб назвал своим знаменитым выражением «новый мир детей»17.
Не только игрушкам пришлось претерпеть радикальные изменения для того, чтобы соответствовать новым представлениям о развитии ребенка. Перемены затронули целые группы артефактов, окружавших материальную культуру детства, заставив общество пересмотреть свои взгляды на удобную мебель и другие материальные объекты. До XVIII века было не так уж много предметов мебели и одежды, предназначенных специально для детей, и все эти вещи – колыбель, пеленки, табуреты для стояния (или для ходьбы – ходунки) – были связаны с принципиальной озабоченностью общества прямотой ребенка, как в физическом, так и в нравственном смысле. Ведь считалось, что «младенцы занимали подозрительно неопределенное положение между вертикально ходящими людьми и бегающими на четырех лапах животными»18. Поэтому неудивительно, что до эпохи Просвещения детская мебель принуждала ребенка стоять и ходить и специально препятствовала ползанию на четвереньках, которое слишком напоминало животный способ передвижения, недостойный человека19. Например, ходунки представляли собой вращающийся в районе талии ребенка деревянный круг на деревянных опорах, закрепленных на квадратном или шестиугольном основании (сиденья, характерного для ходунков XX века, в этом табурете не было). Но когда традиционные представления о том, что детей следует как можно раньше вытолкнуть во взрослый мир, были отброшены, родители отказались от соответствующих форм мебели и от тугого пеленания (считалось, что оно в буквальном смысле ведет к правильному физическому и нравственному формированию младенца). Они стали использовать кроватки с боковыми стенками, высокие стульчики и манежи, которые одновременно защищали ребенка от взрослого мира и позволяли ему развиваться более естественным образом20.
Все три части нашего сборника пронизаны двумя взаимосвязанными тематическими линиями. Первый мотив связан с игрушками, использование которых колеблется между концептуальной сферой детства и концептуальной сферой взрослых. Второй касается проблем, связанных с потреблением (детским и родительским), и в частности с тем, что материальная культура детства насквозь пропитана множеством отсылок к взрослой культуре. Важно подчеркнуть, что многие предметы, которые мы сегодня спокойно ассоциируем с детской, – куклы, солдатики, миниатюрные фигурки – произошли от развлекательных объектов, сделанных для взрослых, либо служили различным религиозным и культовым целям. В 1929 году немецкий историк Макс фон Бён в своей выдающейся работе о куклах и марионетках отстаивал мысль, что куклы, историю которых можно проследить до древних и доисторических времен, едва ли могли быть детскими игрушками21. Ведь в те времена они служили материальными заместителями человека или божества, идолами для похоронных подношений и обетов. Скорее всего, первые куклы использовались большей частью в культовых и похоронных обрядах, как следует из этимологии слова «кукла». Немецкое Puppe, французское poupée и английское puppet происходят от латинского puppa – вотивный образ, приносимый в дар божеству. Лишь спустя много поколений кукол, ставших ненужными, отдавали детям. В пользу культового происхождения кукол высказывался и американский исследователь популярной культуры Гэри Кросс. По его мнению, превращение религиозных образов и взрослых развлечений в детскую игру – это ключевой признак нововременной эпохи. «В Новое время, – утверждает Кросс, – кукла, воплощавшая когда-то силу божества или личность почившего родственника, становится детским товарищем по игре, выдуманным ребеночком. Маска, которая в религиозном обряде представляла демона и наделяла ее носителя специальной силой, превратилась в детский костюм для Хэллоуина»22. Однако сегодня культовое происхождение кукол давно забыто. Таким же образом и послевоенная критика пластиковых кукол-манекенов (их критиковали за то, что они навязывают девочкам взрослую сексуальность, меркантильность и стремление к моде и гламуру) забывает о том, что куклы-манекены изначально имели сомнительное отношение к детству и не предназначались для детей. В Европе Средних веков и начала Нового времени знатные женщины коллекционировали одетые по моде миниатюрные манекены и обменивались ими. Так распространялась информация о новых стилях в одежде и аксессуарах. Первая запись о кукле-манекене датируется 1396 годом. Кукла была заказана Роберу де Варену, портному французского двора Карла VI, для королевы Изабеллы Английской. Впоследствии похожие модели преподносились в качестве дипломатических подарков испанской королеве Изабелле и Марии де Медичи. И лишь когда манекены исчерпали свое модное предназначение, их отдали детям.
После Второй мировой войны на кукол-манекенов вроде Барби обрушился поток критики: за приобщение детей к сексуальности, меркантильности и консьюмеризму (исследователи справедливо отмечают, что и взрослых и детей в Барби привлекает именно роскошь ее потребительского мира-мечты). Однако стоит отметить, что тревога о зыбкости границ между женственностью и взрослостью возникла задолго до изобретения этой куклы23. В конце XIX столетия наступил «золотой век» кукол французских фабрикантов Пьера Жумо и Аделаиды Уре. Их миниатюрные наряды «от кутюр» отражали озабоченность общества Второй империи внешней роскошью, а критики сравнивали этих кукол с элитными проститутками, заявляя, что «роскошь французской куклы в морально-этическом смысле напрямую связана с коррумпированной легкомысленной властью Второй империи»24. Что же касается Барби, то, по мнению Дэна Флеминга, она воплощает собой так называемый пластиковый парадокс: будучи недостижимым телесным идеалом, кукла объективирует женщину, но в то же время обладает некоторым эмансипаторным потенциалом, поскольку отклоняется от мейнстримного кода женственности и даже оспаривает мужские привилегии: не собирается выходить замуж, заводить детей и жить в подчинении. Более того, новая волна феминистских исследовательниц, изучающих кукол, усомнилась в распространенном убеждении, что девочки покорно придерживаются именно тех сценариев игры, которые соответствуют патриархальным гендерным ролям25. Постмодернистские исследования кукол подчеркивают, что женщины, производившие кукол, и игравшие в них девочки создавали сценарии игры наперекор общепринятым нормам. На статьи о куклах, вошедшие в этот сборник, оказали большое влияние исследования таких ученых, как Мириам Форман-Брунелл, Эрика Рэнд, Энн Дюсиль, Элизабет Чин и Шерри Иннесс, в представлении которых куклы – это «тексты из разных слоев реальности, часто связанных противоречивыми ценностями, идеологиями, мировоззрениями создателей, изготовителей, потребителей кукол и тех, кто в них играет»26.
16
Локк предложил нанести на кубики буквы алфавита.
17
Brewer J. Childhood Revisited. P. 35–36; Brewer J. Educational Toys in America: 1800 to the Present / ed. by Karen Hewitt and Louise Roomet. Burlington: The Robert Hull Fleming Museum/University of Vermont, 1979. P. 38; Plumb J. The New World of Children in Eighteenth-Century England // The Birth of a Consumer Society: The Commercialization of Eighteenth-Century England / ed. by Neil McKendrick, John Brewer, and J. H. Plumb. Bloomington: Indiana University Press, 1985. P. 286–315.
18
Calvert K. Children in the House. P. 7. Цит. по: Калверт К. Указ. соч. С. 14.
19
Ibid. P. 27–38; Kevill-Davies S. The Wide World // Kid-Size: The Material World of Childhood, Alexander von Vegesack, foreword. Milan: Skira Editore/Vitra Design Museum, 1997. P. 51–54.
20
Ottlinger E. Children’s Furniture, Nurseries and an Imperial Childhood // Fidgety Philip! A Design History of Children’s Furniture / ed. by Eva B. Ottlinger. Vie
21
Boehn M. Puppen und Puppenspiele. München: Bruckma
22
Cross G. Kids’ Stuff: Toys and the Changing Worlds of American Childhood. Cambridge: Harvard University Press, 1997. P. 14.
23
Rogers M. Barbie Culture. L.: Sage, 1999; Rand E. Barbie’s Queer Accessories. Durham and L.: Duke University Press, 1995.
24
Peers J. Adelaide Huret and the Nineteenth-Century French Fashion Doll: Constructing Dolls/Constructing the Modern // Dolls Studies: The Many Meanings of Girls Toys and Play / ed. by Miriam Forman-Brunell and Je
25
Fleming D. Powerplay: Toys as Popular Culture. Manchester: Manchester University Press, 1995. P. 42.
26
Forman-Brunell M. Interrogating the Meanings of Dolls: New Directions in Doll Studies // Girlhood Studies. 2012. No. 1 (5). P. 3–13. Также см.: Rand E. Barbie’s Queer Accessories; Chin E. Ethnically Correct Dolls: Toying with the Race Industry // American Anthropologist. 1999. No. 2 (101). P. 305–321; Chin E. Purchasing Power: Black Kids and American Consumer Culture. Mi