Страница 17 из 23
– Напиши прежде имя той, которую ты любишь, потом имя ее матери и все эти знаки и, свернув бумажку таким же образом, положи куда-нибудь, с тем чтоб твоя возлюбленная наступила на нее нечаянно.
В этот день все мы отправились стожить сено. Хазыра со своей сестрой шла с нами. Досадовал я на Абазата, когда он, сорвав сливовую ветвь, подал Хазыре.
– Разве нельзя было оборвать сливы, – говорил я, – сломишь ты, другой – и обломают все дерево.
– Э! Ничего, Судар! Тут много всего!
Разумеется, мне не ветвь дорога была, когда бы я сам готов был вырвать с корнем для нее то дерево: я боялся, чтобы впоследствии подобные ласкатели не сделали из Хазыры лисицу. Но остался доволен тем, что она приняла подарок равнодушно, как приняла бы и наша ржанушка, если б подарить ей такую ветку. Приятно было следить за ее работой: она трудилась больше всех. Невдалеке от нас работала одна женщина; видя, что мы оканчиваем свою работу рано, просила кого-нибудь из нас помочь ей; первая пошла Хазыра, а за ней следом и я.
Вечером сидели мы втроем. Казалось, к чему было смотреть на меня пристально; но, как пожилому Аккирею была подозрительна моя задумчивость, и на мой ответ, что я представляю себе будущую свою жизнь у него, он сделался молчаливее меня. Мы разошлись скоро.
Ночь пришла. Я спал крепко и долго не встал бы, если бы не разбудил меня Абазат. Недовольный беспокойством, я дерзко взглянул на него и встретил в нем большую перемену: бледный, он весь дрожал.
– Вставай скорее, – говорил он мне, – лошадь уже готова, ступай привяжи к седлу свою чую.
Я затрепетал, что он хочет взять у меня последние лохмотья; но, привязав, услышал повеление идти с ним вместе. Я вспыхнул – и было не до расспросов. Абазат отказался от завтрака, я взял кусок; мы простились почти молча.
Дорогой уже я узнал, что вышла разладица. Абазат говорил:
– Сначала ты продан был за быка и двух коров с телятами, но после жена Аккирея, чтоб оставить племя от своей коровы, не согласилась отдать одного теленка из своего приданого. Ей стало жаль одного теленка: да разве ты не стоишь этого! Я уздень – не хотел переменять своего слова.
– Напрасно! И это пригодилось бы тебе, – говорил я.
– Ну! Катта-бац!
Обдумывая, что бы это значило, я винил себя за свою задумчивость: мне казалось, что Аккирей усомнился, буду ли я жить, и употребил такую хитрость, ссылаясь на жену.
Придя в Гильдаган, я слег в постель на три месяца. Пять дней как-то я был здоров; тогда помогал Високаю вязать снопы; возвращаясь домой, я встретился с беглым, который, увидев меня босым, предлагал прийти к себе покосить хоть день, чтоб достать обувь. Но Абазат не отпустил меня, обещая добыть мне поршни. В самом деле, дней через пять мне дана была на выделку кожа; но я мял ее два месяца; выпал уже снег, а я все был бос. Бывало, на скорую руку нарублю беремя и тороплюсь с ним к огню: поверчу над ним ноги и опять за дело, чтоб запастись на ночь. Когда же не успевал наготовить, хозяева трудились сами. Лихорадка становилась все сильнее, и я уже не работал ничего. Чтобы согреться, я пил кипяченую воду, всем в удивление. Они ничего не едят горячего; сварив что, разводят холодной водой, если не захотят ждать, пока остынет. Подросли цыплята, мои питомцы, – пища наша улучшилась; появилась и баранина. Желая угодить жителям аула Галэ, где Абазат похитил лошадь и куда было он переселился на зиму, так как Гильдаган в месте опасном, он как-то достал соли, обменял ее на барана и повез его в подарок, с двумя пшеничными хлебами (беник); но гильдаганцы не согласились принять его и не взяли подарка; баран остался у нас. Посолив, мясо его прокоптили в трубе и берегли целых три месяца. Часто Цацу украдкой в полночь поваривала мясцо, но когда на приманчивый запах я вставал, будто погреться, она отговаривалась своим нездоровьем и, по обычаю, должна была разделить трапезу.
Я сох и сох, а думы больше съедали меня.
– Как вы хороните нас? – спрашивал я Абазата.
– Если хорош, то зарываем, если нет – веревку за ноги и в овраг; тебя я зарою.
Наконец я вовсе ослаб и со слезами просил хозяев отвезти от меня записку в Грозную. Он привез от Альгозура бумаги и чернил и просил написать, что мне у него жить хорошо, чтобы этим успокоить мать. Записка была отправлена, но ответа не было. Через месяц Ака вызвался отвезти сам письмо к коменданту, уверяя, что будет непременно передано, так как у него там родная сестра. Точно, лоскуток тот был передан, но выкупа все-таки не было. Абазат и в другой раз просил помянуть о себе.
Наступал холод; платье мое было ветхо. Абазат достал себе новое платье от сестры, а лохмотья передал мне, принудив Цацу вычинить мою чую. Она, ретивая к делу, насучила ниток и начала, с моего позволения, обрезать полы, чтобы достать заплат; но вошедший Абазат толчком ей в спину заставил по-прежнему наставить, говоря:
– Хака! Разве он не такой же мужчина! А народ будет смеяться надо мной!..
Горцы не думают, что из лоскутов их чуя, лишь бы имела свой вид. Цацу, плача, стала просто зашивать дыры; Абазат вышел, я – за ним и упросил его сделать мне тришкин кафтан. Но он мало прибавил тепла, так как не было главного – рубашки.
Грустно было Абазату, что потерпел он один и лишился многого: ему хотелось отыскать своего товарища и принудить его уплатить себе половину того, что сам отдал истцам. Еще до приговора все родственники советовали ему скрыться куда-нибудь, так же как сделал его соучастник; но Абазат, поддерживая славу своего рода, с презрением отверг такие советы.
– Какой же я буду уздень и как будут смотреть на меня люди, когда я убоюсь наказания! Если я виновен, то пусть меня накажут; и если одного, то будет стыднее моему товарищу! – говорил он.
Действительно, он так и поступил, что видели мы, когда он спокойно шел на суд, ожидая смертного приговора.
Не отыскав товарища и обеднев совершенно, он говорил мне:
– Послушай, Судар, ты знаешь дела мои, жена моя не хозяйка, вот каково товарищество! Я хочу перейти к русским, и вместе с тобой. Даешь ли мне слово, что ты от себя попросишь генерала наделить меня за то, что ты не терпел от меня ничего, и будет ли мне место где жить? Скажи, если б ты был награжден за свои действия на хребте Кожильги и за теперешний плен чином офицера, принял ли бы ты меня весело и познакомил ли бы со своими товарищами, если б я когда встретился с тобой?
– Сверх того, что заплатит тебе генерал за меня, я обещаю от себя еще три тюменя. А если когда встречусь с тобой, хотя не буду офицером, то приму, как друга, и найду, чем угостить тебя.
– Откуда возьмешь ты денег дать мне?
– Три тюменя у нас невелики: не могу больше, а это как-нибудь достану.
– Ну, поклянись, Судар, вот над этим талисманом, что все будет так, как ты обещаешь, и что генерал обласкает меня.
Я дал клятву.
– Поклянись же и ты, – говорил я, – что решаешься идти.
Поклялся и он. Но время шло, как угрюмый старик идет молча с костылем своим и не поведает никому, что несет он от мира земного к иному миру!.. Так подождал я еще и, вздохнув, повернулся на другой бок к таинственной стене!..
Из аулов, в местах опасных из-за нас, на зиму, как я сказал, горцы переезжают в лесные аулы или живут по лесам в землянках хуторами. Иногда имеют в таких местах теплые сакли, глиняные или деревянные. Это их мызы. Если не достанет сена для скота, то покупают его в горах и отгоняют туда скот на всю зиму, а для ухода за ним отправляют мальчика или девочку. Везти сено из гор нельзя, потому что нет дорог, кроме тропинок. Иногда в семи дворах, как говорят у нас, у них – в семи саклях – один топор, но делятся всем, и отказать в чем-нибудь грешно и стыдно. Так иной, не имея лошади, бывает в набеге, пригоняет скот; не имея волов, пашет; не имея косы, косит. А всё в надежде осенью пригнать скот запасается сеном. В нашем ауле остались беднейшие: они ждали, пока переедут другие, чтобы взять у них волов и арбы. Так, 12 декабря, мы перебрались на новое жилье, уложив весь багаж на две арбы (я хорошо помнил все дни, означая каждое утро над дверью углем. Часто горцы, забывая дни, спрашивали меня, когда будет перескан. Тогда нельзя работать, не должно выгребать золы и прочее. Предрассудков у них премножество, как свойственно невежественному народу: в Новый год пересыпают хлеб из чашки в чашку, прося, чтобы так точно продолжалось всегда, причем говорят поздравления и изъявляют желание всего лучшего. Также яичную скорлупу никаким образом нельзя класть в огонь: будто не станут нестись куры или вовсе переведутся; кости же иногда не выбрасываются, а сжигаются, будто это приятно Богу, и пр., и пр. Жена покойного Мики нередко, проверяя себя, спрашивала меня, сколько прошло с той поры, как было побоище на Кожильги. Как от построения Грозной в 1818 году, так от 2 июня 1842 года горцы ввели эру.