Пулеметчик

Неплохо обстояли дела и в рабочей курии, где агитировали эсдеки, разворачивались разрешенные Манифестом профсоюзы и где мы опирались на Советы уполномоченных. Даже трехступенчатая система выборов оказалась не преградой для грамотно организованного движа.

В городской курии мы к тому же пошли на частные соглашения с кадетами — где-то они сняли своих кандидатов в нашу пользу, где-то наоборот. В нескольких местах мы даже агитировали за наиболее “приличных” кадетов — профессора Вернадского, ректора Московского университета Мануилова, земского врача Шингарева, по старой памяти — за бывшего марксиста Струве.

Только в курии землевладельцев нам однозначно ничего не светило. Но там, как ни странно, было сильное влияние кадетов, поскольку многие некрупные помещики активно работали в земствах и либеральный дух был им вовсе не чужд.

— Господа, прошу к столу, — в приоткрытую дверь вплыла Наталья, Коля вскочил, следом поднялся и я и мы отправились в столовую, где нас уже дожидались за столом Митяй и лаборант Жекулин.

Под закуску и стопку смирновской мы продолжили прерванное обсуждение.

— С выборщиками работаете?

— Обижаете, Михаил Дмитриевич, все как Исполком постановил.

Митька бросил быстрый взгляд на Колю, Наталья подняла брови, а я всем лицом исполнил оторопь. Муравский быстро поправился:

— Мы так, в новомодном духе, называем нашу дирекцию.

Впрочем, Терентий, единственный из сидящих за столом, не посвященный в деятельность Союза Труда, на оговорку не обратил внимания, поскольку был занят второй стопкой водки, а мы перешли к разговорам на менее щекотливые темы. Одного вопроса о дочке было достаточно, чтобы Коля полчаса рассказывал нам о жизни маленького человечка, а после его ухода Наташа, зайдя в кабинет, вдруг спросила меня:

— А ты не хочешь ребенка?

— Хочу. Ты предлагаешь заняться этим прямо сейчас?

— Ты невыносим! — да, дорогая моя, ты не первая женщина, которая мне это говорила.

— Так да или нет? — я прижал Наталью к стене и, сделав самое хищное выражение лица, сгреб ткань платья на бедрах и потихоньку потащил наверх.

— Да, да, да! — чмокнула меня жена. — Но вечером!

И она, хлопнув меня по рукам, выскользнула из комнаты, оставив только легкий аромат цветочных духов.

Возраст, однако имеет и некоторые преимущества, будь я лет на двадцать моложе, вряд ли смог спокойно дождаться вечера…

Первые невсеобщие неравные и непрямые выборы в Государственную думу мы выиграли — Союз Труда и Правды провел двести пятьдесят семь депутатов из четырехсот сорока одного. Чтобы не пугать власти, были созданы формально отдельные фракции эсеров, эсдеков, трудовиков и кооператоров. Еще без малого сотня думцев была у кадетов, полсотни у Консервативно-либеральной партии (по моим прикидкам и персоналиям это был аналог октябристов, среди которых неожиданно оказался Карл Петер Фаберже. Да-да, тот самый) и человек тридцать в рядах непримкнувших.

Иначе говоря, власть выборы с треском проиграла, худо-бедно самодержавие могло опираться только на консерваторов, то есть на очевидное меньшинство.

Ну и понеслось. Сразу же после открытия заседаний работа вошла в режим запрос — отказ, законопроект — провал, бюджет — скандал, и это при том, что Думе было запрещено даже думать об изменении основных законов. Ну и кадетские говоруны, дорвавшиеся до трибуны, никак процесс не облегчали. Чисто Съезд народных депутатов в конце Перестройки — крику много, толку ноль.

Но отдушину это давало знатную, газеты с отчетами о заседаниях рвали из рук, только и разговоров было, что “Гучков сказал”, “а Пошехонов ответил”, “и тогда Муравский предложил”, может, и от этого стало как-то потише с аграрными беспорядками, как тут элегантно называли разгромы помещичьих усадеб, со взрывами бомб и тому подобной движухой, а может, дело просто было в том, что люди устали, да и холода наступили. Даже город стал поспокойнее, пропали нувориши, нахапавшие на войне с Японией, меньше стало купеческого разгула — а и то, после того, как полгода назад неизвестные анархисты кинули по две-три “македонки” в несколько наиболее громких и наглых компаний у “Яра” и “Стрельны”, остальные предпочитали, по крайней мере снаружи, вести себя чинно-благородно.

На бульварах уже гуляла осень, вслед за ней шаркали опавшими листьями и мы с Митей и Терентием, совместные прогулки и разговоры обо всем на свете помогали побороть осеннюю хандру. Говорили и о политике, куда же деваться, но сегодня мы больше молчали.

— Что-то вы, товарищ Жекулин, сегодня необычно мрачны, — обратился я к матросу, чье политическое просвещение продвигалось хоть медленно, но неуклонно и он уже чуть-чуть помогал в наших делах, хотя больше предпочитал науку и всякое электричество.

— Дружка приговорили, — глядя на внезапно сорвавшуюся с голых веток стаю ворон поведал Терентий и пыхнул папиросой. — Ушли они, значит, после бунта на броненосце нашем “Три святителя” в Румынию, оттуда кто в Африку, кто в Америку, а некоторые поверили, что помилование им выйдет и вернулись. Вот и помиловали, арестантские роты. Еще легко отделался — там и смертные приговоры были.

Терентий затянулся и добавил:

— Пять кораблей бунтовало, страшно сказать, сколько в каторгу отдали, адмирала Кригера уволили, адмирала Чухнина и еще кое-кого из драконов застрелили, а то и в воду сбросили… На флот Григоровича назначили, его матросы уважают, и вроде все успокоилось, да и господа офицеры себя помягче ведут, сейчас-то все знают, сунул в морду — так и пулю поймать можно. Но эдакое лекарство как бы не горше болезни получилось.

Забежавший вперед Митя поддал ногой очередную кучу листьев, взметнувшуюся в воздух красно-желтым облаком, и вдруг трижды коротко свистнул. Вороны вновь сорвались с веток, а я осторожно огляделся и приметил позади две фигуры в пальто и котелках. Да, похоже, мое участие в избирательной кампании даром не прошло. Или какие другие грехи всплыли?