Невыносимый брат

Я такую славу себе уже создал! И меня не пугает, что она с душком. Я ещё друга до конца не предал, а переживаю бурю не самых приятных эмоций: злюсь, раздражаюсь, ненавижу всех, умираю от тревоги и одиночества, мне хочется рыдать и плакать одновременно. Это настоящая ломка.

Я сейчас лишусь ради Мирона признания и одобрения?

Я глубоко несчастлив от этого. И это считается нормальным состоянием таких, как я, но явно не здоровое. Наверно многие такое состояние проживают, а я вот застрял в нём…

И ведь не только среди сверстников внимания ищу. Я умён, знаю, в какой компании, как себя вести. Родители от меня в восторге, я приятен, весьма учтив, на комплименты не скуплюсь, лестью могу, кого угодно сбить с пути. Мои шутки интересны, замечания метки… Только вот не без корысти я такой. И видимо, Ангелина в один момент раскусила меня. Её вообще не тронули ни ласковые слова, ни внимание… Хотя что я себе вру? Неправильно всё начал… Наломал дров, потом она закрылась и не пробиться к ней, потому что есть люди которых ничем не возьмёшь. И даже если они тебя любят. Вот такие у меня есть. Геля и Мирон любят меня. И я их предал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я хочу выздороветь, стать самим собой, что-то обрести, хоть чем-то начать интересоваться. А то я на "качелях": вначале эйфория от славы и признания, потом тоска и глубокий дипрессняк. Взлёт-падение. Всё внутри меня, снаружи никто ничего не видит, воспринимают меня душкой интересным пацаном.

Я, блядь сам себе не интересен! Поэтому ищу оценки на стороне! Мне чужое мнение нужно, потому что моё личное о себе самом ниже плинтуса.

Но мне же нужно внимание! Я не могу остаться один! У меня нужда!

И сейчас я меркантильно буду искать выгоду, в угоду своей ненормальной жажды и предавать Мирона, единственного друга, настоящего с которым прошёл огонь и воду. А вот медные трубы, похоже, не прошёл. Вчера я Корсарова предал, это произошло неосознанно, потому что пьяный, потому что толпа, ждущая от меня выходки. Но сейчас я чётко осознал, что должен остановиться. Не ребёнок, надо расти что ли.

Совесть и гордыня. Они соперничают.

Но лёгкий путь таким и называется, что стоит только черту переступить, и понесёт. Как мне было стрёмно девку первый раз трахать. Но только попробовал и понесло. Если бы в Гелю не влюбился, то переебал бы вчера десяток.

А тяжёлый путь, когда ты себе во всём отказываешь, строишь себя… Ненавистный, зато душе нужен. Мой Мирон, моя Геля… Они мне нужны. А не эти вот, что ждут моего ответа. С ними мне будет холодно.

— Так как?

— Это мой друг, — говорю я, отстраняя от себя Риту. — И я его вчера унизил. За что получил. Но если у вас будет желание ему отомстить, придётся вначале со мной связаться.

— Кир, ты что? — удивляется Рита. — Он же… Он не наш. Если каждая псина с улицы будет так себя вести в нашем обществе…

— Общество? — я истерично смеюсь, закидывая голову назад. — Я видел вчера твоё общество! Ты голая танцевала! Я хотя бы штаны не снял, и ума хватило в твою чёрную дыру не входить, хотя засасывало.

Пацаны ржут, Рита округляет страшные рыбьи глаза. Потом прищуривает их. Губы становится узкими, когда девка их сжимает.

— Жди, ублюдок, прилетит скоро, — шипит потаскуха и, разворачиваясь, уходит из дома.

Парни в растерянности. Вроде я неплохо вписался в их компанию, но тут же кидаю их.

— Ну, бывай, — говорит один.

Другой молчит.

Они тоже уходят, оставляя меня в полной тишине, одиночестве и полном фарше моей убогой жизни.

Я плетусь в комнату к Геле. Да, она уехала, но я хочу её запаха. Буду фетишистом, возьму её трусики и буду спать, обнимая их.

Комната оказалась не закрытой. Вошёл спокойно и увидел, как Геля со мной попрощалась.

Над окном на шнурке повешен розовый медведь. У висельника нет глаз и носа, весь измазан красной краской. Зато белый, сука, лежал на мягких подушках.

Компа нет, ничего из её вещей, что бы мне хоть каплю намекнули на её переживания и взаимную любовь.

Я идиот?

После всего я надеюсь на что-то?

Конечно!

Я же оптимист.

Но жить не хочется.

Нажрался колёс, что врач выписал и целый день проспал.

На следующий день пил чай и читал. Читал всё, что можно, но вообще не понял, что читал… Ночью хотелось пойти на баскетбольную площадку. Меня там никто не ждал, поэтому я просто отжимался и почти до утра сидел за компом.

Геля и Мирон меня заблокировали, ни позвонить, ни на страницу залезть в соцсети. Я даже от отчаяния к Любе Часовой подался. Но та вообще закрыта ото всех.

Мне больно, мне страшно. Наверно это и есть взросление. Утром позвонил матери, потому что больше некому. Отец и мачеха, как родные стёрлись с сердца. Так, средство к существованию.

— Охренел? — сонно спрашивает мать в трубку.

— Привет, мам, — я смотрю на себя в зеркало в своей ванной комнате. Моей личной ванной, потому что Геля всё вынесла с полок, о её присутствии ничто не напоминало. Я дверь в её комнату открыл, как будто она рядом. Но там кроме висельника и дракона никого. — Я поступил.

— Молодец. Меня уволили. Я завтра уезжаю к родителям в Краснодарский край. Тебя с собой не приглашаю. Там работу поищу. Если уживусь с родителями, то не вернусь.

— Круто, — уныло ответил я. — Передавай привет бабушке с дедушкой.

— Передам. С тебя следить за квартирой. Сможешь сегодня или завтра приехать?

— Да, не проблема. Ма, ты не видела, Мирон у бабки?

— Да, сегодня здоровался. Грустный какой-то, он поступил?

— Вроде да.

— Давай, сынок, приезжай.

Вот! Хоть кто-то меня уважает, даже за квартирой присмотреть дадут. Осталось кактус завести и постараться, чтобы он не сдох.

Я почти человек.

Выхожу в интернет и пишу адской ведьме с чёрными губами Рине по кличке Коса:

— Будь человеком, передай Ангелине, что я люблю её.

— Дракон?

— Да, я.

— Передам.

— Спасибо.

Всё! Остался Мирон. Рано конечно я радовался, но мне хотелось верить, я ж оптимист.

Я собрал вещи, кинул отцу, что поехал в посёлок, потому что мать уезжает к родителям. От воспоминаний тёщи и тестя, папу перекосоёбило, и он ничего не ответил. Я закинул рюкзак в машину и поехал в родной посёлок. В городе купил маме подарок, красивую шляпу, на юг же собралась. В винном бутике три бутылки текилы, к другу ведь извиняться еду. В продуктовом жрачки побольше. И в приподнятом настроение отправился мириться с другом.

Готов.

Готов получить в морду.

Пока возился, уже ближе к вечеру время перевалило. В посёлок въезжаю, как домой возвращаюсь. Всё буйной листвой укрыто, везде кусты, цветы деревья. Тепло, девки в неглиже по улицам гуляют, машут мне руками. Я только капюшон толстовки пониже натягиваю, чтобы никого не видеть и никто меня не рассмотрел. Рожа вся побитая.

Машину припарковываю у своего подъезда, с пакетами вылетаю во двор дома. Шуганувшись девочки-подростка в коротком сарафане, бегу к Мирону.

Пьянка века. Она мне необходима. Звоню в дверь, надеюсь только на то, что бабуля откроет.

Осуществляется мечты. Бабуля — божий одуван улыбается мне. Чтобы не выгнали, захожу в прихожую, вытесняя старушку.

У Корсарова брови к переносице съезжаются. Он в джинсах и старой залатанной рубахе, жуёт что-то и стоит с открытым учебником в прихожей.

— А на куй, — фыркает он, прожигая меня взглядом.

Я аккуратно ставлю пакет, чтобы бутылки не звенели. Снимаю обувь и встаю перед Мироном на колени. Складываю ладони вместе.

— Прости засранца. Друг! Прости!

— Ага, сейчас! — захлопывает учебник Мирон и ногой толкает меня в плечо. — Ба у нас кто-то сдох, или это Мошников обувь снял?

— Мирошенька, внучек, ну нельзя так с другом.

— Нельзя, — ною я и со своими сложенными ладонями подползаю к доброй бабке. — Попросите его, пусть выслушает.