Страница 10 из 12
Мы вышли из комнаты вместе и остановились посреди участка, высматривая Гиоргоса, когда из-за перегородки выскочил пес, на вид добродушный голден ретривер. Радостно гавкнув, он бросился к Францу.
– О, приветик! – вырвалось у Франца.
Присев на корточки, он принялся чесать пса за ухом привычными движениями, которые, как я заметил, отличают тех, кто искренне любит животных. И к кому животные, похоже, инстинктивно тянутся – поэтому пес выбрал Франца, а не меня. Хвост у собаки ходил ходуном, а мордой она тыкалась Францу в лицо.
– Животные лучше людей, правда ведь? – Франц посмотрел на меня. Он сиял, его словно подменили.
– Один! – послышался из-за перегородки строгий оклик.
Голос был тот же, что сказал Гиоргосу о журналисте. В проходе появилась девушка. Она схватила собаку за ошейник.
– Простите, – сказала она по-гречески, – вообще-то, он знает, что так себя вести нельзя.
Ей было около тридцати, маленькая, крепко сбитая и спортивная, в форме туристической полиции. Девушка подняла взгляд. Вокруг глаз краснели круги, а когда она увидела нас, щеки тоже порозовели. Она оттащила собаку за перегородку – пес поскуливал и царапал когтями пол. Когда он скрылся из виду, я услышал фырканье.
– Мне нужна помощь, – сказал я, повернувшись к перегородке. – Надо распечатать согласие на проверку телефона. Оно есть на сайте…
– Там в конце коридора стоит принтер, – перебила она меня, – просто подойдите к нему, господин Балли.
– Ну как? – спросил Гиоргос Костопулос, когда я заглянул к нему за перегородку.
– Подозреваемый возвращается на мопеде в Массури, – протянул я ему лист бумаги с подписью Франца Шмида, – и, боюсь, он догадывается, что мы его подозреваем, поэтому может скрыться.
– Ничего страшного, мы же на острове, а ветер, по прогнозу, только усилится. То есть вы полагаете…
– Да, думаю, это он убил брата. Когда получите данные от оператора, перешлете их мне, хорошо?
– С телефона Джулиана Шмида тоже?
– К сожалению, пока факт его смерти не доказан, нам нужно его согласие. Но его телефон у вас?
– Разумеется. – Гиоргос открыл ящик.
Взяв телефон, я подсел к столу и ввел ПИН-код, записанный на бумажке, которая была приклеена к обратной стороне мобильника. Принялся просматривать список звонков и сообщения.
Ничего представляющего интерес для дела я не обнаружил. Когда я прочел сообщение о том, что какую-то вершину «взяли» – на сленге альпинистов это означает «покорили», – у меня вспотели ладони. Еще там были сообщения со всяческими поздравлениями и благодарностями. Договоренности о встречах, о том, в какой ресторан идти и во сколько. Но на первый взгляд ни ссор, ни романтики.
Вдруг я вздрогнул – телефон завибрировал и одновременно запел мужским страдальческим голосом, с фальцетным надрывом, характерным для поп-музыки двухтысячных. Я растерялся. Если я отвечу, то, вероятнее всего, придется объяснять другу, коллеге или родственнику Джулиана, что тот пропал и не исключено, что утонул во время отпуска в Греции, куда он отправился лазить по горам. Я вздохнул и нажал на «Принять вызов».
– Джулиан? – прошептал женский голос еще до того, как я успел хоть что-то сказать.
– Полиция, – ответил я по-английски и умолк, чтобы моя собеседница осознала услышанное и поняла, что случилось нечто непредвиденное.
– Простите, – грустно проговорила женщина, – я надеялась, что это Джулиан, но… Есть какие-то новости?
– Представьтесь, пожалуйста.
– Виктория Хэссел. Я тоже альпинистка. Мне не хотелось Франца тревожить, и поэтому… Ну да. Спасибо.
Она положила трубку, а я посмотрел на номер.
– Этот рингтон, – сказал я, – это что вообще?
– Понятия не имею, – сказал Гиоргос.
– Эд Ширан, – послышался из-за другой перегородки голос владелицы собаки, – «Happier».
– Спасибо! – поблагодарил я.
– Мы еще что-то можем сделать? – спросил Гиоргос.
Я скрестил на груди руки и задумался.
– Нет. Хотя да. Пока он тут сидел, пил воду. Можете снять отпечатки пальцев со стакана? И сделать анализ ДНК, если слюна осталась.
Гиоргос кашлянул. Я знал, что он скажет. Что в этом случае нам нужно личное согласие или судебное постановление.
– Я подозреваю, что этот стакан находился на месте преступления, – сказал я.
– Простите?
– В отчете можно связать анализ ДНК не с определенным человеком, а только со стаканом, датой и местом. В суде такое доказательство не примут, а нам с вами оно, может, и пригодится.
Одна бровь у Гиоргоса поползла наверх.
– Мы в Афинах так всегда поступаем, – соврал я. Истина же заключалась в том, что это я в Афинах иногда так поступаю.
– Кристина, – окликнул он.
– Что? – Ножки стула царапнули по полу, и над перегородкой показалась голова девушки.
– Отправишь стакан из допросной на экспертизу?
– На экспертизу? А у нас есть согласие от…
– Это место преступления, – перебил ее Гиоргос.
– Место преступления?
– Ага, – Гиоргос буравил меня взглядом, – мы теперь тут так будем поступать.
В семь вечера я лежал в постели в номере отеля в Массури. В Потии свободных номеров в гостиницах не осталось, наверное, из-за погоды. Но я не расстроился: здесь я даже ближе к центру событий. Надо мной, на склоне холма с противоположной стороны дороги, высились желто-белые известняковые скалы, в лунном свете чарующе прекрасные и манящие. Летом на острове произошел несчастный случай со смертельным исходом – о нем писали в газетах, и я, пусть и не хотел, все равно прочел.
Гора по другую сторону от отеля уходила прямо в море.
Завершился второй день поисков. В проливе между Калимносом и Телендосом был штиль, но, как мне сказали, судя по прогнозу погоды на завтра, на еще один день поисков можно не рассчитывать. К тому же, если предполагается, что пропавший – будь то американец или нет – утонул, ищут его не дольше двух дней. Ветер раскачивал шпингалеты на окнах, и совсем неподалеку волны с шумом разбивались о камни.
Свою задачу – поставить диагноз, определить, могла ли ревность привести к убийству, – я выполнил. Следующий шаг, тактическое и техническое расследование, не моя сильная сторона, этим займутся мои коллеги из Афин.
Погода, помешавшая приехать моим сменщикам, обнажила, да, разоблачила мою беспомощность, когда речь идет о расследовании убийства. У меня просто-напросто не хватает воображения, чтобы представить, каким образом убийца умертвляет свою жертву, а после скрывает следы. Мой начальник говорит, что я беру чувствительностью, но теряю в практической фантазии. Именно поэтому он называет меня специалистом по ревности, и именно поэтому меня отправляют прощупать почву, однако потом, когда я дам зеленый или красный свет, отзывают обратно.
В делах об убийстве существует так называемое правило восьмидесяти процентов. В восьмидесяти процентах случаев виновный находится в близких отношениях с жертвой, в восьмидесяти процентах от общего количества таких убийств виновный – супруг или возлюбленный жертвы, а мотив восьмидесяти процентов этих случаев – ревность. Когда нам в отдел по расследованию убийств звонят и сообщают об убийстве, мы знаем, что пятьдесят процентов шансов здесь за то, что мотивом была ревность. И благодаря этому я, несмотря на все мои недостатки, выполняю важную функцию.
Я могу с точностью определить тот момент, когда я начал чувствовать чужую ревность. Это случилось, когда Моник влюбилась в другого. Я прошел через все круги ревности – от неверия и отчаяния до гнева, отвращения к самому себе – и наконец скатился в депрессию. Прежде я еще никогда не подвергался такой эмоциональной пытке, и, возможно, поэтому я внезапно обнаружил, что одновременно со всепоглощающей болью словно приобрел способность смотреть на себя извне. Я был пациентом, без наркоза переносящим операцию, но в то же время я играл роль студента-медика, которому впервые показывают, что происходит с человеком, когда у него из груди вырезают сердце. Удивительно, однако, ревность в своем предельном проявлении шла рука об руку с отстраненным наблюдением. Объяснить это я могу лишь тем, что, охваченный ревностью, я совершал поступки, делавшие меня чужим для себя самого – настолько чужим, что я отстранялся от себя, примеряя роль испуганного наблюдателя. Я достаточно прожил и неоднократно становился свидетелем чужих попыток саморазрушения, но никогда не думал, что и сам подсяду на эту отраву. Я ошибался. Удивительно, но любопытство и восхищение были почти такими же сильными, как боль, ненависть и отвращение к самому себе. Словно прокаженный, который наблюдает, как разлагается его собственное лицо, как распадается зараженная плоть и как выступает наружу сгнившее нутро, и при этом испытывает нелепый, радостный ужас. Свою проказу я пережил, получив, естественно, неизлечимые увечья, зато заработав иммунитет. Ревновать – по крайней мере, так же – я больше не способен. Означает ли это, что я и любить никого не могу? Не знаю. Возможно, не только ревность – причина тому, что я никогда в жизни не испытывал ни к кому тех чувств, что когда-то к Моник. С другой стороны, именно благодаря ей ревность стала моей профессией.