Женщина без тени

«Где я, – проговорила императрица. – Только я это слышу?». В какой-то момент эти звуки проникли в самые сокровенные глубины ее души, никогда с ней не происходило подобное. Кормилица орудовала над огнем как одержимая, сковородки подпрыгивали, масло кипело, рыбки похрустывали, пироги подходили. Она крикнула в воздух, в ее протянутой руке оказалась дорогая лента, усыпанная жемчугом и драгоценными камнями, как та, которой она скрепляла письмо, в другой круглое зеркало. Она склонила колени перед красильщицей, которая присела на пол возле нее. Старуха протянула ей руку, лента вплелась в волосы, юное лицо горело в круглом зеркале будто рожденное багряным огнем. Жалобно запели рыбки:

«Они не слышат это?» – подумала императрица, у нее потемнело в глазах, но ощущения не пропадали. Она отчетливо видела две другие фигуры. Молодая лежала, съежившись, и не отрывалась от зеркала, старуха металась туда-сюда между ней и очагом. «Я видела похожий сон», – произнесли губы красильщицы. Лицо молодой женщины изменилось, ее следующие слова невозможно было разобрать. Старуха подпрыгнула к ней как нежный любовник, присела возле нее и рот прошептал ей на ухо: «Тебе также приснилось, что это будет вечно?». Они поняли друг друга с полуслова. Молодая женщина была на седьмом небе от счастья, она закатила глаза, были видны только сверкающие белки. «Сначала три ночи – у тебя хватит сил? – прошипела старуха. – Три ночи без твоего мужа». Молодая женщина три раза кивнула: «Это ерунда, что дальше? – прошептала она. – Это дурно? Это отвратительно, что это, что я должна сделать?». «О невинное дитя, – закричала старуха, гладя ее руки, щеки, ступни. – Сущая безделица». «Ты будешь со мной?» – выдохнула красильщица. «Разве мы не твои рабыни с этого часа!» – закричала старуха. «Скажи мне, как это будет» – спросила молодая. «Ты ожидаешь большое и будешь удивлена малым – ответила кормилица. – Три ночи и решимость, это самое сложное». «Решение принято, три ночи для меня легко, скажи, в чем заключается работа».

«Ты выскользнешь на сходе дня и ночи из дома к открытой воде», – сказала старуха. «Река поблизости» – прошептала молодая.

«Ты повернешься спиной к бегущей воде и скинешь одежду, ничего не должно быть на тебе, кроме туфли на левой ноге».

«Ничего, кроме этого?» – проговорила красильщица и испуганно улыбнулась.

«Затем возьмешь семь таких рыбок, бросишь левой рукой через правое плечо в реку и трижды повторишь: «Отойдите от меня, вы проклятые, и живите у моей тени». Так ты навсегда избавишься от нежеланных и начнется блаженная жизнь, по сравнению с которой эта лента и трапеза, что я приготовила, лишь жалкая закуска».

«Что это значит, что я скажу им, нежеланным, живите у моей тени?»

«Это часть сделки, которую ты заключаешь, и будет значить, что с этого часа твоя смутная тень отойдет от тебя, и ты будешь сиять, что спереди, что со спины». Женщина потерянно посмотрела мимо зеркала. «Я сделаю это», – добавила она. «Мама, о горе» – закричали рыбки умирающим голосом и сварились. Только императрица слышала этот крик, который пронзил ее, что она должна была закрыть глаза на неопределенное время. Когда она их снова открыла, то в отблеске затухающего огня увидела, как красильщица согнулась, чтобы поцеловать старухе руку. В начале комнаты, возле огня, из половины супружеского ложа для красильщика Барака было приготовлено место для сна, а сзади, перед ложем жены висела занавеска. Кормилица склонилась перед красильщицей и потянула за собой дочь к двери. «Что произошло?» – спросила императрица, когда они вступили в ночь. «Многое», – ответила кормилица. «Свершилось?» – спросила императрица и доверительно прикоснулась к кормилице, не будучи среди людей, она больше не пугала ее. Кормилица наградила ее насмешливым взглядом: «Терпение! – сказала она. – Всему свое время».

Третья глава

Красильщик Барак пришел домой поздно. В комнате было темно, и стоял аромат как в доме богача. Он зажег свет и, к своему огромному удивлению, увидел, что семейное ложе разделено пополам, одна половина в совсем непривычном месте, ближе к очагу, казалось, ждала его, другая была завешена куском материи. Он подошел туда, прикрывая ладонью свет, отодвинул занавеску и увидел свою жену, как ребенок спавшую со сжатыми кулаками. Ее дыхание было ровным, она показалась ему такой желанной, но он сдержался, неслышной поступью подошел к очагу, по запаху нашел остатки роскошной трапезы из рыбы, пряных, на масле жареных пирогов, которых он никогда до этого не пробовал. Он отложил половину рыбины и кусок пирога и тихонько отнес эти остатки в сарай, чтобы его младший брат, горбун, если ему ночью или рано утром захочется полакомиться, нашел это. Он повернул к своему ложу, справил короткую молитву, сидя на кровати, застыл на мгновение, пристально посмотрел на занавеску, которая скрывала фигуру его жены. Никакого движения не было, с тихим вздохом, который, однако, как и все у него был массивным, расправил свои члены и тут же заснул. На следующее утро, до рассвета, он вышел к реке, взял свою ступу и расположил свою работу в ста шагах от дома, чтобы не потревожить шумом сон жены. Когда он вернулся, то увидел двух незнакомых женщин, которые проскользнули внутрь, переступив порог дома. «Это мои тетки, они будут в моем услужении без платы», – сказала женщина, которая, на его удивление, уже встала. Когда обе незнакомки склонились, чтобы поцеловать подол ее платья, ее манера, как она позволила это, была полна изящества, ему показалось, что он еще никогда не видел ее такой красивой. Но у него не было времени, тешить себя ее ликом. Он взгромоздил приличный тюк свежевыкрашенных шкур животных себе на спину, старуха подпрыгнула ему помочь. Она подбежала к двери и распахнула ее перед ним и склонилась, когда он проходил мимо. «Возвращайся скорее домой, мой повелитель, – закричала она. – Моя госпожа изнывает от тоски, когда тебя нет!». Одним прыжком она очутилась возле молодой госпожи, ее лицо насмехалось без слов над вышедшим. «Мгновения как золотая пыль, что утекает, – прошипела она. – Давай я украшу тебя, и мы пойдем».

«Нам нечего делать за пределами дома», – сказала женщина.

«Ты разрешишь, я позову того, кто горит желанием прийти».

«О ком ты говоришь это?» – сказала женщина отрешенно и твердо посмотрела ей в лицо. Кормилица растерялась, но не показала виду. «О том, что на мосту, – без тени смущения ответила она, – о нем говорю, о самом несчастном из мужчин! Позволь мне позвать его и привести к уделу его мечтаний и надежд!». «Я хочу, чтоб в доме было чисто, – сказала красильщица и посмотрела мимо старухи. – Котел должен блестеть, выскоблить ступы, старые мешалки должны выглядеть как новые, пол вымыть, и поторапливайтесь, одно за другим». «О моя госпожа, – жалобно протянула старуха, – помни, есть тот, которого мысль о твоих распущенных волосах заставляет колени дрожать». «Чаны на улицу на промывку, – закричала красильщица, – ты бесстыжая, вычистить корыта и бочки, дрова наносить из сарая, пять сажень дров, разжечь огонь для котла, мельницы должны так работать, чтоб искры летели, кровати заправить, вперед, раз, два! Шевелитесь вы двое! Барак, мой муж, должен радоваться, что у меня две прислужницы». «О горе нам», – закричала старуха и упала в ноги женщине. «Пошли прочь, дочь моя, госпожа нас презирает, и не хочет, чтоб мы ей сослужили настоящую службу!»

«Разве вы не присягали быть в моем услужении или нет? – зло закричала красильщица и выдернула ногу из рук старухи, что та покачнулась. – Клялись или нет?» Она топнула ногой. Кормилица и императрица забегали, они привели в порядок кровати, они вынесли чаны и инструменты на промывку, натаскали дров из сарая и сложили дрова штабелями, вычистили ступу и выскоблили черпаки. В это время красильщица вытащила из-под подушки драгоценную ленту и зеркало. Она сидела на земле на связке сушеных трав и украшала себя, но лицо оставалось безрадостным. «Вы думали, что я у вас в кармане, – бросила она через плечо. – Раньше нужно было вставать. Теперь побегайте до седьмого пота». «Ты проголодаешься, моя госпожа, – смиренно сказала кормилица. – Ничто так не пробуждает голод как смотреть на то, как работают другие», – и протянула ей на маленькой тарелке ассорти из разных паштетов с тонким пряным запахом, каких жена красильщика отродясь не видела: она с удивлением смотрела на них, взяла тарелку и съела один за другим все бутерброды. Когда Барак пришел в обед домой, она была не голодна и не притронулась к еде, которую приготовила кормилица и которая так пришлась по вкусу Бараку. Она по-прежнему мало говорила и не отвечала на вопросы мужа. Он не проглотил ни кусочка без того, чтобы не вытаращить свои круглые глаза на нее, белки его глаз начинали блестеть от беспокойства или сосредоточенности. «Молитесь, вы разделившие с нами трапезу, – сказал Барак тетушкам, которые сидели поодаль на земле и поглощали остатки пищи. – Молитесь, чтоб она снова смогла есть и чтобы это пошло ей на пользу. Вы, должно быть, знаете, – продолжал он, – неделю назад я пригласил к нам в дом всех моих родственниц, они вели красивые речи, кумушки, о ней, моей жене, и я, знаете, семь раз на ночь ел то, что они благословили пожеланиями плодородия. И если моя жена ведет себя странно, иначе, чем обычно, то восхваляю я эту необычность и склоняюсь перед этими изменениями: да снизойдет счастье на мою голову, в ожидании мое сердце». Лицо молодой женщины побледнело от злости. «Но пучеглазые ведьмы, – сказала она искривленным гримасой ртом, – должны были знать, что нашептывание заклинаний, должны были знать, не имеет власти над моим телом, и что этот мужчина принял на ночь, должны были знать, не влияет на мою женственность». Она резко поднялась с земли, направилась в глубину комнаты к своей кровати и задернула занавеску. Барак тоже встал, его рот открылся, будто он хотел что-то добавить, его глаза следили за занавеской, которая скрывала его жену. Молча он начал укладывать большой тюк окрашенной материи, чтобы водрузить его себе на спину. Когда он закончил, будучи возле двери, поправил груз на своей спине и дружелюбно сказал тетушкам: «Я не зол на жену из-за ее слов, у меня радостно на сердце, я в ожидании благословенных, что придут». «Они не придут, – прошептала про себя женщина, – ни в этом доме, скорее уйдут отсюда». Она прошептала это почти безмолвно за занавеской, что никто не мог это услышать; но кормилица все же услышала, моргнув лысыми, без ресниц глазами.