Седовая падь

На суде, тогда, так толком и установлено не было; за что Петр в тайге, человека жизни лишил, хотя тот и отрицал все. Фактов свидетельствующих об убийстве, улик и вещественных доказательств было мало на суде предъявлено. А вот алиби Петр, все же, не сумел себе обеспечить. Свидетельские показания сыграли тогда роковую роль. Районный суд вынес решение – виновен. Так вот, после всех разборок ему «вышку», как в простонародье говорят, и приписали. Увели из зала суда; более мать не видела и не знала ничего о своем сыне.

Выплакала тогда Агриппина всю свою материнскую душу, еще более с колдовством, да ведовством сблизилась, дабы от злых людских глаз подальше. Нет, поддержки она тогда от людей не искала, напротив; возненавидела их еще пуще, за сына единственного, загубленного по их воле. А ведь Петру и было в ту пору всего-то двадцать пять годочков. В самый раз доброй девкой обзавестись, да радовать внучатами мать старуху. Ан нет! Народ по своему рассудил. Да коли бы уж посадили годков на десять и то, не та в душе печаль, не та боль в сердце, а так ведь напрочь, под корни подрезали. Как она, то трудное время, вынесла; одной матушке и ведомо, все в тумане… Родительница выходила; на ноги поставила, то ли силы свои в нее вкрапила, то ли еще что вложила в душу, почитай уж бездыханную.

Время шло, а глухая, безысходная тоска по сыну осталась, все же, где-то в глубине занозой сидеть. И это письмо, что держала она сейчас в трясущихся руках, обдавало ее ощутимым внутренним жаром, жгло огнем, словно что порвало в тайниках сердца и вынесло горячим потоком по крови, донеся до каждого чувственного уголка ее старого тела, радостную и счастливую весточку – ее сын жив…

Едва сняв с себя глубокое оцепенение и, отняв наконец, столь желанные бумаги от ветхой, плоской груди, Агриппина, буквально вцепилась глазами в строки написанного:

«Здорова ли будешь, дорогая Мамаша? – так, по родному, приветственно и спокойно, словно за эти долгие двадцать пять лет и не произошло в жизни ничего значимого, начиналось его повествование. – Привет тебе от сына Петра, коли жива, здорова будешь, а коли нет, то видать и не судьба нам свидеться на этом свете. Ну а на том нас и так сведут, не обойдут за грехи наши. Это уж так поверь… Только вот пишу я вовсе не для того, что бы тебе в них исповедоваться. Как уж я жив остался, то особый разговор. После, коли увидеться доведется, то и расскажу все, как и что со мной проделывали. А сейчас хочу, Мамаша, тебе самое главное разъяснить. Не стал бы этого делать; грех на мне все одно останется, да только не этого я боюсь и не расплата меня страшит, а вот уж так вышло, что деваться мне некуда. А коли в душе, что на меня держишь; ведь не давал о себе знать всю жизнь почитай, то уж не гневайся – не на мне одном за то вина. Сама должна понимать: кем и в качестве кого меня забрали, и где содержали все это время. Ни пожрать, ни поспать, ни отдышаться. Одно слово – «каторга». Били, убивали – все было… А вообще то срок мой, Мамаша, уж почитай истек в полной мере. Так что по осени вернусь, коли дождешься. Однако вот только одна оказия вышла.

Посему, прежде чем продолжать далее, покаюсь я перед тобой, да перед бабкой своей, покойной должно уж; за то, что мужа ее убил. Хотя как знать, могло случиться, что она мне и спасибо за это сказала бы. Терентий ее уж душегуб был настоящий, хищная душонка, о том лишь я и знаю. Довелось ему однажды со мной перед смертью пооткровенничать. А перед тобой повинюсь, за то что тайну одну хранил; все для одного себя берег, а здесь, за столько- то годочков, давно уж понял – зря… Убьют, не ровен час; как еще только не порешили до сего дня. Пропадом тогда, прахом все пойдет, ведь одной земле, в конце концов, и достанется. Не выкарабкаться мне из этой ямы; не отделаться от тех двух дружков, которые все же по своим особым каналам, через много годков спустя, за дружка своего, что их «паханом» оказался, счеты свести заявились. Пахана этого, еще на зоне, я порешил… За него мне и срок намотали. На этот раз они меня сильно прижали. И вот чтобы оставили эти нелюди, до поры, меня в покое, пришлось им одну историю рассказать. Так что теперь я с этими гнидами крепко повязан. Да вот одно обидно; срок уже отбарабанил. В самую пору утихомириться, и жить себе, довольно уж нахлебался, а тут эти падлы навалились. Словом нет мне передыху, родная… Не поймешь ты меня, пока не расскажу, что я замыслил. А уж коли выгорит мой план и от этих мерзких тварей нам с тобой отделаться удастся, то заживем с добром…

Подробнее о делах мы с тобой позже поговорим, когда увидимся. Освободят, сразу к тебе приеду, дел много… На этом я с тобой прощаюсь. Твой сын Петр».

Глава четвертая

Откровения Петра

Хлынула половодьем весна, расшевелила нетронутую, дремавшую среди Забайкальской тайги, полусонную округу. Напилась Земля досыта. С окрестных, полуголых, гористых холмов да увалов, в поросшие лесом долины, устремились обильные талые воды, образуя ручьи, да речушки. Собирались, копились по крупицам силы, сливаясь в мощный, неудержимый поток, уносившийся в бурлящую даль, клокочущих порогов и водопадов, подмывая скалы, сокрушая вековые ели и сосны. Питалась талыми снегами округа. На равнинах, болота и озера были полны водою донельзя. А она все прибывала, словно поила землю впрок; на долгое, засушливое лето.

Ласковое прикосновение весны ощущалось и здесь; на далекой, заброшенной, забытой всеми Зоне, где отбывали свой срок заключенные. Каждый за свое…

Сидя за решеткой, острее и нестерпимее саднит сердце и рвет исстрадавшееся, намученное тело и душу на части. Безысходность и претящее до противного чувство задавленной, загнанной в угол личности, плюет в душу каждому, кто влачит здесь долгое, тяжкое, несносное существование…

Как гибнущая, больная птица, лишившись полета, опускает обвислые крылья, в ожидании гибельного конца, так и человек- узник, лишенный воли, уже не ищет выхода, а обреченно увядает, уходит в себя и чахнет… Потеря смысла жизни пишет на многих усталых лицах ужас. Понуро смотрящие глаза, молчаливо таят трагизм и боль пережитого. В одном взгляде смирение и равнодушие, в другом убитая, почти не видимая, полу потухшая искорка непокорности и злости, рожденная тупой болью безысходности. Однако, иной с огоньком внутри, знать живет надеждой, имеет цель. Вот и горит огонек, теплится одиноко; дадут ли разгореться, разыграться, ощутить свободу, не загасят ли совсем…?

Давно уж горит огонь в глазах и душе Петра. Да вот беда; сам же его и гасит… Гасит как может; нельзя ему гореть, не время… Запылай раньше – всему конец; не унять, не удержать его исстрадавшуюся по воле душу; не обуздать пламя. Необъятный то огонь, шквальный, на выдержке настоянный…

Давно сидит Петр… Помнит все и знает всех. За столько то годочков… А вот срок так и не скостили. По полной отсиживать пришлось. Уж так не терпела душа, словно чуяла – воля, вот-вот… Срок на исходе. Знал Петр, всего себя к этому готовил. Все чаще уносились его воспоминания в далекое прошлое. Оно хранило многое… Заставляя работать голову. Петр ясно, до мельчайших подробностей прорабатывал всю свою жизнь до тюрьмы; на воле. Сравнивал и сопоставлял твердые исторические факты, с фактами из своей и дедовой биографии. Строил полную картину происходивших, еще тогда, в Гражданскую войну, событий.

Сейчас одно важно – движение к цели. А что бы не мешали, нужно все основательно продумать, рассчитать и переоценить. Время есть. Сам в порядке. Значит пора браться за дело…

Деда своего, Терентия Захаровича, Петр хорошо знал еще с детства; и он, и бабка его, и мать; все им колочены были. Злодей – не высказать. Да и какой он ему дед; как выяснилось позже, не дед он вовсе оказался…

Терентий, в ту пору, в банду атамана Войтовича, что под Колчаком ходила, подался. Позже и Пантелея, дружка своего, подтянул. А тот, должно толком и не понял за кого идти, на чью сторону встать. Вроде и те и другие землю сулят, не то что при царском режиме. Перешел Пантелей на службу к Колчаку, уступив уговорам прозорливого Терентия; земляк все же, доверять то кому более.