Мой Тургенев

В апреле 1848 года от Тургенева к Полине Виардо летит необычное письмо полное трепетной любви и благодарности. Оно начинается страстными словами, написанными по-немецки: «Доброе утро и тысяча благодарностей, самая лучшая, дорогая, любимая женщина!.. Мое последнее… или, вернее, первое письмо было таким безумным, что надо постараться на этот раз быть особенно рассудительным и заполнить эти 4 страницы без полей. Последнюю часть моего «предложения», как сказал бы знаток риторики, исполнить очень легко, тем более, что мое письмо будет отправлено только послезавтра; что касается первой части, то, право, как получится, так получится».

Далее, еще взволнованнее: «Большое, большое спасибо за… Вы знаете за что, самая лучшая, дорогая из женщин. Каким счастьем это было для меня!.. Теперь же протяните мне ваши милые и дорогие руки, чтобы я мог сжимать их и долго-долго целовать. В особенности – правую, ведь ею вы пишете? Всё, что думают, говорят и ощущают хорошего, думаю, говорю и ощущаю ныне я. – Не так ли, вы убедились в этом? Будьте же счастливы, самое лучшее, любимое существо».

Затем официальная прощальная фраза, по-видимому, для посторонних: «А теперь, милостивая государыня, позвольте мне пожать вам руку. Тысяча приветов г-же Гарсиа, вашему мужу, м-ль Антонии и Луизе. Мой поклон м-ль Мине».

И опять горячие немецкие слова: «Еще раз будьте счастливы, очень счастливы и оставайтесь благосклонной к вашему старому, неизменно верному и преданному другу».

Это письмо, судя по всему, написано уже не близким другом, а счастливым возлюбленным. Не для того ли совершенствовала свой немецкий язык во время последних берлинских гастролей мадам Виардо, чтобы получить тайный шифр для любовных посланий?!

В конце апреля 1848 года Полина Виардо с дочерью, X. Гарсиа и А. Сичес отправилась в Лондон, куда она была приглашена на летний итальянский оперный сезон в театр Ковёнт-Гарден. 5 мая она выступила в своей любимой роли Валентина в «Гугенотах» Мейербера. Певица начинает постепенно переходить от колоратурных партий к драматическим – к Мейерберу, Гуно, а позднее – к Верди.

Кровавые июньские события 1848 года в Париже так сильно потрясли Тургенева, что в октябре он решил предпринять поездку на юг Франции. Кроме того поразил его некий «мучительный» недуг, и он уезжает из Парижа, полагая, что столичный климат для него вреден. Он едет без какой-либо определенной цели, по-видимому, просто, чтобы успокоиться и выздороветь. Выехав из Парижа утром 12 октября дилижансом, он посетил Лион, Баланс, Авиньон, Ним, Арль, Марсель, Тулон и Иер, куда прибыл 19 октября и где провел около десяти дней. Из Иера Тургенев вернулся в Париж 6 ноября 1848 года.

С юга Франции одно за другим летят взволнованные нежные письма к Виардо в Куртавнель:

«Лион, 1 октября 1848 года. Добрый день, самая любимая, лучшая, дорогая женщина, добрый день – единственное существо! (нем.).} Вот я и в Лионе после 36-часового сидения на скамейке дилижанса… Я ехал в обществе… капитана китоловного судна, довольно забавного чудака… В конце концов он опротивел мне своим рассказом о том, что видел, как на улице Кюльтюр Сент-Катрин после сражения хладнокровно расстреливали семнадцать повстанцев. «О! представьте себе, – говорил он, – это длилось недолго! Им кричали: «На колени, негодяи!», они вырывались, но – бац! – удар прикладом но затылку, бац – пуля в упор между бровей и – дрыг, дрыг, дрыг – они уже корчились на мостовой». В остальном путешествие мое не сопровождалось сколько-нибудь примечательными событиями… Я пробовал также сочинять для вас стихи – но всё понемногу рассыпалось. Я мог только смотреть, мечтать, вспоминать… Покойной ночи. Да благословит вас бог, liebster Engel {милый ангел (нем.)}».

2 октября 1848 года: «Опять здравствуйте, Любимая, Дорогая, Единственная (нем.). Я прекрасно провел ночь и чувствую себя совсем бодрым. Вы посмеетесь про себя или не поверите мне, если я скажу вам, что во мне почти не осталось и следа болезни, так меня мучившей; а между тем это правда – и ваше предсказание сбылось… Вы увидите, что я вернусь сильный и здоровый, как бык! Через час я отправляюсь отсюда (вниз по Роне) до Баланс. Из Баланс – на лошадях до Авиньона, куда приеду завтра, в 4 ч. утра; отдохну, схожу посмотреть папский дворец. Потом поеду по железной дороге в Ним, оттуда (послезавтра) – в Арль и Марсель; во вторник еду дальше, в Иер… А вы что поделываете? Сочиняете? Читаете? Когда вы уезжаете из Куртавнеля? Напишите мне до востребования в Марсель; я не уеду дальше его окрестностей, и в случае необходимости на почте будут знать, куда пересылать письма, пришедшие на мое имя, – а ведь они придут, не так ли?..

Итак, до свидания, будьте здоровы, счастливы и веселы; жму ваши ручки крепко, крепко. Тысячу дружеских приветов всем. Настоящая моя переписка начнется завтра в Ниже. Завтра я напишу вам в Париж на улицу Дуэ. Сегодня же пишу еще в Куртавнель. Милый Куртавнель! До свиданья, единственная, любимая! Бог да благословит вас тысячу раз! Самые горячие приветы всему вашему милому существу. До свидания. Лишь завтра – настоящее письмо. Ваш старый любящий, верный друг. И. Т.» (нем.).

К сожалению, это «настоящее письмо» не сохранилось, мадам Виардо уничтожила его, как и многие другие письма Тургенева, которые могли бросить тень на ее беспорочное имя. Болезнь, о которой пишет Тургенев, по-видимому, была та самая мистическая невралгия пузыря, которая периодами нестерпимо мучила писателя после близкого общения с певицей. А по ее мнению была эта болезнь результатом гнилого парижского климата!

Из Йера, 8 октября 1848 года: «Доброе утро самая любимая, дорогая, Единственная! (нем). Ну, что же вам еще сказать? Потому что нельзя же посылать вам чистый лист – нельзя, да я и не хочу этого…. У меня в работе – еще одна комедия, которую я хочу окончить до отъезда из Иера. Придется одну из них перевести для вас в течение зимы. Дело в том, что я вас немножко побаиваюсь, знаете ли вы это? Все равно, это надо будет сделать…

А теперь дайте мне вашу руку, чтобы я пожал ее крепко, очень крепко; да благословит вас бог миллион раз. Тысячу дружеских приветствий всем вашим. Что делает Виардо? Здоров ли он? Итак, до свидания – за столом – 5-го. Golt Eegno Sie. Ihr troue Freund {Да благословит вас бог. Ваш верный друг (нем.). И. T.

Я напишу вам послезавтра – а также через два дня еще, до моего отъезда из Иера».

Тургенев вернулся в Париж 25 октября 1848 года. Он, против всех надежд, вернулся не «сильным и здоровым, как бык», а совсем больным. «В парижском воздухе, должно быть, заключается что-то неприятное для моих нервов. Этот коварный Париж!» – пишет он. Доктор Рейе, домашний доктор четы Гервегов, посетил его несколько раз, назначил лечение, и вскоре он почувствовал себя много лучше.

Тургенев послал актеру Щепкину и издателю «Отечественных записок» Краевскому свою новую пьесу «Нахлебник». А. И. Герцен в письме к московским друзьям просил сообщить М. С. Щепкину, что «драма, которую пишет Тургенев, – просто объеденье». В декабре В. Станкевич также с восхищением писала своим родным о пьесе: «Михайло Семенович <Щепкин> с детьми приехал прочесть нам комедию Тургенева «Нахлебник», которая будет дана в его бенефис… «Нахлебник» – чудная пьеса. Михайло Семенович расплакался, читая ее и воображая, как хороша она будет на сцене…» Бенефис М. С. Щепкина предполагался 31 января 1849 года, однако «Нахлебник» был запрещен цензурой к постановке. Но то, что Тургенев считает необычайно важным – это во время посылать восторженные рецензии на европейские гастроли Полины Виардо в московские и петербургские журналы. Краевскому он пишет: «Завтра дают «Пророка» Мейербера. Я Вам пошлю отчет для «Отеч<ественных> зап<исок>».

В ноябре и декабре 1848 года он часто посещает дома Герценов и Тучковых. Наталья Тучкова оставила воспоминания об этом времени: «…мы всем семейством,… приехали в 1848 году из Рима в Париж,…Через несколько дней Анненков привел к нам Ивана Сергеевича Тургенева. Высокий рост Ивана Сергеевича, прекрасные его глаза, иногда упорная молчаливость, иногда, наоборот, горячий разговор, бесконечные споры с Анненковым на всевозможные темы – все это не могло не поразить нас. Капризность его характера не замедлила выказаться в каждодневных посещениях им нашего семейства: иной раз он приходил очень веселый, другой раз очень угрюмый, с иными вовсе не хотел говорить и т. д.