Как скрипит горох

Муха отлепилась от потолка и полетела за солнцем. Юра хотел за ней.

– Мне никто ничего не рассказывает, – обидчиво повторила Лидия Михайловна, – я как в пустоте. Но я же ещё не умерла! Я всё ещё живая. И все злятся, если я на это обстоятельство указываю. Но почему бы со мной не поговорить? Что, это так сложно?

Юра почувствовал, как весь дрожит. Он подскочил. Вслед за ним подскочил кот и старушечьи голубые глаза. В них не было обиды. Было любопытство.

– А знаешь, почему все злятся? – тихо спросил Юра.

– Потому что я старая и глупая! – фыркнула бабушка.

На мгновение почудилось, что вот сейчас-то парень освободится. Что из него вот-вот вырвется крик или выпадет что-нибудь жесткое, сухое, то, отчего першило в горле. Но чего-то по-прежнему не хватало. Чего-то очень важного и в то же время неясного.

– Ты не видишь разницы между общением и подслушиванием, – Юра начал отповедь совсем не с того, – вот почему тебя на дачу со мной отправили. Чтобы родители от тебя отдохнули.

'От тебя' встало в очередь из 'уже' и 'я сама'. Юра произнёс это тихо, спокойно, даже доброжелательно. Он не хотел обидеть. Он не понимал, как можно кого-то оскорбить и не находил в себе сил топнуть, заорать – он вообще никогда не орал на бабушку, не обзывал её бабылой или чем-нибудь в этом роде. Он просто добавил местоимение, превратившее живого человека в вещь, от которой другие, по-настоящему живые люди, вдруг захотели отдохнуть, как отдыхают от вида старых обоев. Выпад показался смертельным, но Лидия Михайловна его не поняла или не приняла к сведению. Она взяла со стола конфетку и стала разворачивать её трясущимися руками. Фантик шуршал издевательски долго.

– Могли бы и потерпеть старуху, – кудри обиженно дрогнули, – мне кажется, я это заслужила. Я вас воспитала.

– Вот только шантажа не надо!

– Какого шантажа?

– Всё, хватит! Я устал!

Скрипнул диван. Крыльцо – нет. Юра шёл под ранетку, где собирался переждать гнев. И секунды достаточно, чтобы наделать глупостей. В Юре кипела злость, но он не мог её выплеснуть. У него был рот, но он не мог закричать. Парень не понимал, как донести то, что он тоже человек, что у него тоже есть жизнь и не нужно влезать в его священные двадцать лет. В конце концов, когда Лидии Михайловне было двадцать, он же её не учил! Дело было не в собственничестве, не в обиде и не в одиноком старческом существовании. Дело было в достоинстве. Ни одна болезнь кроме бесстыдства не заставляет учить других. Но неужто его родная бабушка бесстыдна? Ведь она так много знает и так много читала... А что, если Лидия Михайловна действительно не имеет стыда? Она может долго допытываться, куда он собрался, и с кем будет гулять. Она может без причины запереть Васю, не обращая внимания на его вопли – так не поступают с Кыскиным. Она может забыть про свою гигиену, полагая, что это только её дело. Она жалуется, что её бросили, хотя от неё просто никто ничего не требует! Не требуют – потому что она сама не хочет.

Юра вспоминал пример за примером и смотрел на горох, густо оплётший подвязки. Горох наконец-то поспел и перестукивался сочными тугими серёжками. Парень набрал пригоршню стручков и его разом отпустило. Нужно уметь прощать. Нужно быть терпеливым. В сущности, не произошло ничего страшного. Многих старики достают куда сильнее. А тут просто вопросы. Вот и всё. Это в нём проблема. Это Юра вспыльчив. Вот он-то и должен перетерпеть. Раз он не может закричать, то должен извиниться. Иначе он порвётся от накопившейся злобы. Или эта злоба порвёт кого-то ещё.

Парень посмотрел на небо. В нём было хорошо.

Юра вернулся в дом с пригоршней гороха. Он аккуратно выложил его на стол. Горох всё равно раскатился, подмяв скомканные обёртки. Лидия Михайловна успела наесться конфет.

– Вот, горох поспел. Держи. И это, извини меня. Я не хотел тебя обидеть.

– И ты меня прости, заюшка! – бабушка взяла в руки стручок, – Ну какая красота!

– Кушай на здоровье.

Лидия Михайловна как всегда внимательно посмотрела на Юру, затем на горох и, хорошо всё обдумав, спросила:

– Это ты собрал?

– Ну а кто ж ещё? – Юра плюхнулся на диван. Тот смолчал.

– А у нас был горох? – удивилась бабушка, задумчиво перебирая его пальцами.

– Да! – вздохнул Юра, – у нас был горох, я его сажал, и я его собрал.

– Чё ты злишься? – и это 'чё' опять было обиженным, интеллигентским.

– Да ничего! Вопросы эти...

– А ты сам поел?

– В смысле? Так с утра же завтракали. Сейчас готовить буду.

– Гороха. Я имею в виду гороха.

– Поел!

– С грядки поел? – уточнила бабушка.

Юра заторможено уставился на неё. Морщины, редкие волоски под губой. На подбородке – рот. Он что-то жевал. Жевал и снова не понимал. Это раздражало. Юра медленно поднялся. Диван вскрикнул, будто с него содрали пластырь. Лидия Михайловна с любопытством смотрела на внука. На него же смотрел буфет. Распираемый от сухой злобы, парень вышел в центр веранды, навис над старушкой, как нависают, чтобы ударить и снова не нашёл нужных для крика слов. Всякая мысль и всякое движение вываливалось и выкатывалось из него, как вываливаются и выкатываются горошины из стручка. Юру колотило от бешенства, но он не знал, как дать ему выход. Ещё пара секунд, ещё секунда, и сердце бы разорвало. Горло сдавил спазм. Почки заныли от накопившегося яда. Задыхаясь, Юра опёрся на стол. Рука наткнулась на горох. Чувствуя накатившую ярость, Юра схватил и сжал его. Стручки громко заскрипели. Звук понравился: протяжный высокий звук гороха, трущегося о горох. Юра ещё сильнее сжал кулак и резко поднёс его к старушечьему уху.

Горох заскрипел сочно, громко, для всех.</p>