Вик Разрушитель

В эти тяжелые дни имперский наместник боярин Соловец почти не спал, лично руководя спасательными работами. Его тяжелую бронированную машину с новгородским гербом на передней дверце видели в разных частях города. Так говорили…

Именно в самую жуткую грозовую ночь с ливнем, когда уровень реки поднялся выше критического и волны перехлестнули через бетонные дебаркадеры, на пороге городского сиротского дома кто-то оставил рукодельную переносную корзинку с пищащим комком внутри. Заполошный звон дверного колокольчика, висящего над дверью с незапамятных времен, в этот поздний час не оказался для обитателей кирпичного двухэтажного здания, построенного на фундаменте порушенной старинной мануфактуры, чем-то неожиданным. Заведение готовилось переезжать подальше от наступающей стихии в Полесную слободу, где разумнее всего было переждать наводнение и сберечь детей. Поэтому из взрослых никто не спал. Ждали военных, обещавших прислать автобусы для эвакуации. Но пока здесь хозяйничал только дождь.

Тяжело прихрамывая на левую ногу, низкорослый, с покатыми плечами мужчина, работавший в сиротском доме привратником, дворником и надзирателем над старшими ребятами одновременно, проковылял до дверей, выдвинул массивный засов из запорной планки, и с кряхтением выбил тяжелое полотно из отсыревшего проема.

– Беда совсем, – проворчал он, первым делом осматривая косяк, не обращая внимания на происходящее вокруг. – Подтесать надобно, а то ребятишки не откроют. И кто здесь балуется?

Его взгляд метнулся по сторонам, осматривая темную улицу, залитую теменью. Черные грозовые тучи еще стояли над городом; изредка громыхало, словно боги шутили, кидая на крыши домов, покрытых жестью, пригоршни огромных валунов. Но хотя бы дождь перестал лить непроницаемой стеной, а сыпал мелкой крупой, что хромому надзирателю совсем не нравилось. Тусклое освещение магического фонаря, висевшего над входом в приют, и дававшее неяркий желтый свет, падало на землю и отражалось сырным кругом в черных маслянистых лужах.

– Запузырило, ишь ты, – он опустил голову и замер, разглядывая корзинку, укрытую куском казенного сукна, под которым что-то шевелилось. И машинально добавил: – До утра лить будет.

Не делая никаких попыток нагнуться и полюбопытствовать, что же находится в корзинке, мужчина выставил ладонь вперед и неопределенно хмыкнул – то ли удивился, то ли рассердился – ощутив ауру живого человека.

– Опять малька подкинули, – он понятливо кивнул головой и схватился за ручку корзинки. – А тяжеловат бутуз.

Он откинул сукно и внимательно вгляделся в лицо младенца, которое искривилось от натужного писка. Не особенно и торопясь в дом, хромец еще более тщательно развернул часть пеленки, сбившейся от беспрерывного сучения ногами вниз, и вгляделся в вышитую неровными строчками одну-единственную надпись, и только потом занес находку в дом. С грохотом закрыл за собой дверь, нисколько не волнуясь произведенным шумом, щелкнул запором.

– Что там было, Агафон? Дружинники заглядывали? – окликнула его дородная женщина в глухом длинном платье коричневого цвета и в косынке, под которой скрывалась тщательно уложенная прическа.

– А где хозяйка? – вопросом на вопрос ответил хромец, ковыляя на кухню, где было хотя бы тепло от догорающих в печи дров. – Нам гостинец прислали.

И зачем-то добавил очевидное:

– Подстанции все вырубили, электричества до утра не будет. Если не дольше.

Привычная ко всему, женщина подошла к корзинке, которую Агафон поставил на стол, и без лишних эмоций посмотрела на этот самый гостинец.

– В этом году уже третий, – сказала она. – Сходи, Агафон, до кабинета Марьи Дмитриевны. Она там бумаги собирает. Вдруг скоро придется уезжать отсюда. Скажешь, что случилось. А я вымою младенца да накормлю. Немножко козьего молока осталось после ужина. Пусть начальница решает, что делать.

– А что решать? – хмыкнул тихонько в черную с серебряными нитями бороду Агафон, ковыляя из кухни. – Все равно деваться некуда. Возьмем и этого. Вырастим. Не впервой.

Марья Дмитриевна, настоятельница новгородского сиротского дома, женщина сорока трех лет, в эту минуту устало сбрасывала в аккуратные переносные ящички все дела воспитанников данного заведения. Работа подходила к концу, хотелось спать, так как чувство опасности, витавшее над головами всех обитателей старого дома, куда-то исчезло. Может, и не придется никуда уезжать. Вон, стихийники уже третьи сутки обуздывают непогоду, создавая мощные магические плетения. Даст бог, все уладится. Прикорнуть бы на часок…

– Агафон, да не стой ты за дверью, как привидение! – негромко бросила в разбавленную светом керосиновой лампы темноту женщина. – Я тебя за десять шагов учуяла.

– Доброй ночи, Марьюшка, – по-свойски сказал Агафон, вваливаясь в рабочий кабинет настоятельницы, и вытянув калечную ногу, сел на стул с вычурной резной спинкой. – Все работаешь? Помощи, никак, просить не хочешь?

– Пустое, – схватив прядь волос, выбившихся из-под массивной заколки, женщина вернула ее на место и выпрямилась, ощущая, как ломит спину. – Кому ночь добра, а кому и зла. Обрадуй меня. Нет, вижу, что не с этим пришел.

– Малька подкинули. Агния сейчас с ними возится. Вот думаю, следователя звать или обойдемся формальной процедурой с околоточным?

– А ты не торопись официального представителя дергать, – женщина перестала порхать возле стеллажей с папками и присела за рабочий стол, оббитый синим сукном. – Что сам скажешь?

– Хм, – Агафон кашлянул, прочищая горло. – Мальчик, от роду месяца три-четыре. Завернут в льняные пеленки хорошей выделки, по краям прошитой шелковой ниткой. Одеяло из серого сукна, дешевого, что очень странно. Такие только дворня использует. Второпях из дома убегали? Схватили, что под руку попало? Ну, ладно… При мальце ничего нет. Никакой записки, бумаг, медальонов, кулонов, амулетов и прочих вещей, по которым можно хотя бы установить, кто захотел избавиться от ребенка.

– Или спрятать, – хмыкнула женщина. – Бастард. У нас половина дома – чьи-то внебрачные дети. Не хотят аристократы марать свою репутацию, вот и получаем очередных сирот. Но что-то ведь нашел? По глазам вижу…

– По краю пеленки вышито имя – Викентий, – пожал плечами хромец, – причем, латинянскими буквами. Не знаю, как к сему факту относиться.

– Пусть будет Викентий, – улыбнулась Марья Дмитриевна. – Почуял что-нибудь?

– Нет, не прощупывается искра, – отрицательно мотнул головой Агафон.

– Дар заблокирован, или испорчен энергетический контур, – поджала губы настоятельница. – Или не дождались инициации, поспешили узнать перспективы. Вот и загубили. Поняла я все. Если бы у ребенка что-то обнаружилось, не стали бы от него отказываться в таком раннем возрасте, пусть он и высевок. Что мешало родителям подождать до инициации?

– Эх, даже для таких на императорских и частных фабриках находят применение. Будет заниматься какой-нибудь работенкой несложной, чтобы на хлеб хватило, и то ладно.

Агафон знал, что говорил. Многие питомцы сиротского дома по достижении восемнадцати лет находили себе место в жизни. Кто-то шел изучать кузнечное или гончарное мастерство; кто-то вербовался в армию, где кормили сытно и от пуза; кто-то, у кого обнаружились высокие покровители или тщательно скрывающие свое инкогнито родители, шел учиться в гимназию или на вечерние курсы, чтобы поступить в институт. Благо, финансы позволяли. Оказывается, не все подкидыши были голы как соколы. Везунчики получали доступ к банковским счетам, но лишь по достижению совершеннолетия, а потом оказывалось, что у них есть и фамилия, и свой герб мелкопоместного дворянина. Не иначе папаша поддерживал отпрыска с «испорченной» кровью. Так и появлялись в России Половинкины, Полунадеждины и прочие, а также с усеченными фамилиями от родовых.

– Ладно, утром пригласил околоточного, – вздохнула женщина. – Оформим по облегченному варианту. Видать, судьба у этого Викентия – идти по жизни без герба и с пустыми карманами.