Страница 3 из 4
Новицкий упал на колени и, широко разведя руки, опрокинулся лицом в пол. Фрицы швырнули оглушенного мальчишку на подоконник и облили с ног до головы керосином. Витя на несколько секунд пришел в себя, успел увидеть только, как чиркнула зажигалка в руках одного из фашистов, – и вспыхнул, как лучина. Его извивающаяся от боли, худая, охваченная жадным огнем фигура сорвалась вниз и упала к подножию башни. Он, несколько раз перевернулся, перекатываясь с одного бока на другой, и, сгорая, затих навсегда, уткнувшись обоженным и окровавленным лицом в густо усеянную еще горячими гильзами землю, за которую погиб…
15 августа 2001 г.
г. Новороссийск
У эскалатора
Монеты со звоном ударились о заплеванные мраморные плиты и раскатились в разные стороны. Парень попытался достать из кармана еще, но людской водоворот, схлынувший с эскалатора, утащил его вперед по коридору. Пожилая женщина поправила черный платок, небрежно завязанный на голове, села на корточки и стала собирать упавшие возле нее деньги.
Она появилась в этом вестибюле метро несколько недель назад. В старом потертом пальто не по сезону для двадцатиградусных московских морозов, с рваным черным платком на голове и аккуратной картонной табличкой: «Помогите. Болеет сын. Пенсия 1020 рублей». Люди проходили мимо, громко разговаривая и крича, иногда на ходу толкая ее. Она лишь торопливо отвечала: «Не беспокойтесь, ничего страшного», хотя прощения у нее никто не просил. В час пик она забивалась в дальний угол на выходе из станции, одной рукой держала перед собой табличку, другой – всегда полупустой целлофановый пакет. Ее глаза растерянно скользили по толпе, как будто боялись не только встретиться с кем-то взглядом, но даже остановиться на ком-то из прохожих. Казалось, ей очень тяжело и стыдно стоять в метро с целлофановым пакетом и измятой картонкой, что она готова в любую минуту бросить их на грязный пол и, не оборачиваясь, уйти, но необъяснимая сила удерживала ее на самом краю, не давала сделать ни шагу в сторону.
Тысячи стариков и детей, мужчин и женщин, ребят и девушек каждый день длинными потоками проходили мимо нее, а пакет почти всегда оставался пуст. Того, что ей подавали, было так мало, что оно легко умещалось в неглубоких карманах ее изношенного серого пальто. Вместе со всеми я больше двух месяцев подряд каждый день проходил мимо пожилой женщины и за это время почти перестал обращать на нее внимание. Со своей грязной табличкой и мятым пакетом она прочно вписалась в интерьер станции как обязательная и каждодневная ее деталь, вроде мозаики на стенах или кованных чугунных перил на замусоренных лестницах.
В этот день на станции не начался давно запланированный ремонт, о котором извещали многочисленные объявления, и поезда ходили в прежнем режиме. Даже серая сгорбленная фигурка по-прежнему была хорошо видна возле эскалатора. А привычный ход событий нарушился. Люди меньше кричали, быстрее сходили с движущихся разлинованных ступеней и поспешнее, чем обычно, пробирались к поездам. В глазах женщины стояли слезы, готовые сорваться в любой момент. Она еще больше сгорбилась и еще глубже забилась в зловонный угол между красной и белой мраморными плитами и оттуда растерянно и испуганно смотрела на людей, будто искала, у кого просить прощения за то, что посмела заменить на своей табличке слово «болеет» на слово «умирает».
Бережно подобрав из луж грязи монеты, выпавшие из рук парня, она положила их в пакет. В этот день ей давали больше. Даже издалека было видно, что пакет не пустой, и монеты, упав в него, звякнули о другие.
«Умирает» было написано на чистом листе бумаги и наклеено поверх прежнего «болеет». За два месяца картонка замаралась, и от этого белоснежный прямоугольник с новым словом висел в воздухе, словно чужой, не имеющий отношения к привычной для всех реальности.
На новогодние праздники я уехал с друзьями в соседнюю область и вернулся в Москву за день до Рождества. В вагонах метро догорала праздничная атмосфера. Кто-то был еще пьян, кто-то вез завернутые в разноцветную бумагу подарки и большие воздушные шары, кто-то, не попадая в ноты, пел популярные безвкусные песни. На полу станций и подземных переходов валялись кусочки конфетти и обрывки разноцветных лент, втоптанные в лужи разлитого пива и дешевых алкогольных коктейлей. Из душного смрада бетонного подземелья очень хотелось выбраться наружу.
Женщина по-прежнему стояла возле эскалатора. Вместо старого целлофанового пакета на ее руке висел новый, бумажный – с цифрой 2002, написанной золотистой краской, со смеющимися оленями и рассерженным на них Дедом Морозом. И табличка в ее руках была новая, написанная на чистой, аккуратно отрезанной картонке: «Умер сын».
Небеса не разверзлись, и струи всемирного потопа не ударили в землю. Поэтому никто не заметил, что наступил конец света. По крайней мере, на отдельно взятой станции метро для отдельно взятого человека в темном углу.
Она стояла ровно, не горбясь, безразлично отвернув голову в сторону и грустно уперевшись опустошенными глазами в пол. Платок не был завязан, а лишь небрежно накинут на голову. Табличку она держала криво, словно уже не заботясь о том, прочтет ее кто-нибудь или нет. Из обоих глаз по осунувшемуся потемневшему лицу пролегли две ровные блестящие полоски.
Люди на ходу бросали монеты и мелкие купюры в пакет с новогодними картинками и, не задерживаясь, проходили дальше. Каждый из них едва заметно улыбался, чувствуя себя щедрее, добрее, милосерднее и великодушнее, благодаря чужому горю, в этот светлый праздничный день.
8 января 2002 г.
г. Москва
Под Смоленском
– За Родину! – проорал молодой офицер, выкарабкиваясь из окопа на бруствер, но тут же рухнул обратно в траншею с простреленной головой.
– За Сталина! – обреченно подхватили солдаты и, отбросив тело погибшего командира в сторону, бросились вперед.
Василий выпрыгнул из окопа последним, поэтому одним из немногих преодолел бруствер живым. Все, кто высунулся первым, свалились замертво прямо в своих окопах, а многих других убило осколками снаряда, разорвавшегося неподалеку. Нескольких разорвало на куски прямым попаданием, а одному широко распороло живот. Оттуда вывалились желтые кишки и дрожащие окровавленные внутренности.
Бежавший впереди боец упал с простреленной грудью и прокатился несколько метров по сухой, низко примятой танками траве. Василий с разбегу перепрыгнул через него и ввалился во вражеские траншеи…
Когда пришел в себя, увидел рядом с трупом фашиста помятый металлический ящик. Им-то, по всей видимости, его и оглушили. Василий провел рукой по липким волосам на рассеченном затылке и посмотрел на ладонь – вся в крови. Вытер руку о гимнастерку и подобрал с усеянной гильзами земли новенький, еще пахнущий разогретым маслом, «шмайсер».
В окоп скатился израненный немецкий офицер и, заметив русского солдата, выхватил из кобуры пистолет и выстрелил. Пуля вырвала из стенки окопа фонтан чернозема, в лицо Василию брызнула земля. Немец, почти не целясь, поспешно выстрелил ниже. Василий взвизгнул от обжигающей боли в ноге и, вскинув трофейный автомат, дал короткую очередь. Гитлеровец отшатнулся и упал назад с простреленным животом.
Василий громко застонал. Боль в только что простреленной ноге и ранее разбитом затылке слилась в невыносимую агонию. Он бросил автомат в вязкое месиво земли и крови и уселся на дне окопа, скрестив руки на груди, будто закрываясь от всего, что его окружало – от немцев, от войны, от необходимости убивать, чтоб не быть убитым.
Сквозь лихорадочное дребезжание в почти оглохших от взрывов ушах он различил тяжелое дыхание и щелчки перезаряжаемого парабеллума, медленно поднял голову и посмотрел на только что застреленного фашиста. Истекая кровью, кряхтя и тяжело вздыхая, немец поднялся ноги, с трудом сделал несколько коротких шагов по направлению к нему и стал медленно поднимать пистолет.