Страница 6 из 12
Вопрос о смене дискурса и обновлении методологии социального познания имеет еще одну существенную сторону. Какова природа исследуемого предмета, находит ли его ученый вовне, в реальном мире, или этот предмет конструируется в пространстве науки, при помощи теоретико-методологических средств из того материала, который наука черпает из социальной реальности? Если предмет имеет внешнее происхождение и задан мышлению, то он определяет и «подсказывает», какие методы и средства следует избрать для его исследования. Но если предмет конструируется в ходе исследования, то на первое место выходит проблема выбора методологии и соответствующих инструментов познания. В этом случае предмет «молчит». В основе данной дихотомии лежит столкновение двух стратегий познания. Первая исходит из принципа отражения, определяющего не только гносеологическую, но и онтологическую специфику философии французского Просвещения (в первую очередь Дидро). Вторая – стратегия конструирования реальности, представленная кантовским трансцендентализмом и получившая развитие в диалектической (классической немецкой) философии[25].
Революционно-диалектический дискурс в его отечественной версии был в данном отношении эклектичен. В нем попеременно использовались две стратегии – и отражения, и конструирования, вследствие чего основные концепты философского материализма Дидро («материя», «движение», «отражение») и идеалистической диалектики Гегеля («отрицание», «противоречие», «развитие как восхождение к высшему») искусственно соединялись в духовное формообразование под именем диалектического материализма. Структурная раздвоенность марксистской философии, особенно в ее советском бытовании, на обособленные «первую» (умозрительно-теоретическую) и «вторую» (социально и практически нацеленную) философию, безуспешность попыток свести диалектический и исторический материализм в единое целое – плата за этот эклектизм, который, тем не менее, позволял удерживать в условном (формальном) единстве то, что было или казалось несоединимым в принципе.
Разрыв в самой «сердцевине» марксистского мировоззрения был предопределен тем, что материалистический характер исторического материализма – вещь неочевидная и достаточно спорная. Обращенный к проблемам строительства (конструирования) нового общества, истмат вполне отчетливо проявлял идеалистическую тенденцию в духе эмпириомонизма Богданова, противопоставив сознательный характер исторического процесса, который он приобретает после социалистической революции, стихийности предыстории классовых обществ и поставив на первое место руководящую и направляющую роль в строительстве нового общества коммунистической партии, вооруженной передовой социальной теорией. Вместе с тем, принципы отражения и конструирования, в реальном историко-философском процессе разведенные по противоположным «углам» (материализм в одном случае, идеализм – в другом), нашли совмещение в мире Утопии. Форма такого совмещения – идеологическое конструирование, ставшее вкладом большевизма в теорию марксизма. Проект нового – советского – общества, который складывался в течение десятилетий, начиная со второго съезда РСДРП, был продуктом этого конструирования.
Особенности идеологического конструирования во многом обусловлены его материалом. В роли последнего выступает не научное знание, как об этом говорили творцы так называемой научной (пролетарской) идеологии Богданов и Ленин, а догматизированное и утопическое знание, отвечающее культурному и интеллектуальному запросу массового человека, разбуженного социальным брожением в эпоху «восстания масс». Мобилизация масс проходила тем успешнее, чем радикальнее идеологический процесс смещался от полюса науки («научного социализма») к противоположному полюсу – религии. Соответственно этому менялся и характер Утопии. Претендовавшие на научную обоснованность фантастические картины социалистического будущего из богдановской «Красной звезды» и «Государства и революции» Ленина[26] к концу 1920-х годов сменились идеологическим мифом о социализме как земном рае. Производство квазирелигиозных мифов стало составной частью идеологического конструирования новой реальности еще и потому, что новая Утопия выполняла функцию декорации, которая, как покрывалом, окутывала «ободранный» революцией старый мир. В этом насильственном и жестоком по характеру используемых средств переустройстве действительности отчетливо проступала тенденция к «новому варварству»[27], неотделимая от духа революции и выражавшая ее суть. Сразу же после разработки доктрины социалистического реализма и создания Союза советских писателей функция украшения и идейного «возвышения» действительности перешла к литературе, которая стала эффективным инструментом идеологического конструирования реальности. Благодаря трудам «инженеров человеческих душ» совершалась антропологическая революция – рождение советского человека как нового культурно-антропологического типа, как структурно-смыслового атома – «гена» советской цивилизации, носителя ее культурногенетического кода.
С этого момента советское обретает внутреннюю завершенность и способность существовать на собственной основе, меняя свои оболочки в соответствии с вызовами внешней среды и переменами внутри. Производство таких культурных оболочек-симулякров становится жизненно важным условием существования советского, поскольку существование это напоминает перформанс; это обнаружение себя и демонстрация себя вовне и для себя самого. Самопрезентация и самоудостоверение – ключевое в существовании советского. Ему недостаточно быть, ему необходимо казаться. Советское начинает свою историю с переименования улиц, площадей, городов и страны, воздвижения памятников и мавзолеев, введения новых праздников и ритуалов. Его манифест – авангардные течения в искусстве и архитектуре. Оно выстраивает свою родословную, выборочно переиздавая всемирную библиотеку литературной классики, и закрепляет культурные плацдармы в пространствах повседневности, создавая новую литературу, кино и идеологический «новояз».
Извне советское напоминает капустный кочан. Снимая слой за слоем его листья, вы обнаруживаете в итоге, что ничего, кроме этих листьев, в нем нет. Поэтому сверхзадачей работы, независимо от первоначальных намерений автора, стало «разоблачение» тех самопрезентаций, которыми советское за относительно короткое время существования окружило себя, маскируя и тайну своего происхождения, и историческое задание, и собственную суть. Важно понять, что такая маскировка – не уловка, а бытование этой самой сути, которая вопреки классическому стандарту – свечение «внутреннего» во «внешнем» – отнюдь не скрывается в таинственных глубинах, в некоем искусственно созданном посредством самопрезентаций пространстве «потаенного», а, напротив, лежит на поверхности. Эта суть не эссенциальна, но и не феноменальна. Суть советского неуловима в системе координат, сердцевину которой составляет гносеологическая вертикаль, соединяющая и удерживающая во взаимной обособленности глубину и поверхность, сущность и явление, истину и мнение.
О том, что использование не просто устаревшей, но изначально непригодной для целей научного исследования интеллектуальной оптики не позволяет адекватно описывать социальную реальность, писал в одной из своих работ С. Кордонский: «Я считаю, что порядок обращения с ресурсами, сословная социальная структура и уникальное административно-территориальное деление как феномены, конституирующие государственность, остаются преимущественно неявными и не поддающимися описанию с помощью традиционных понятийных аппаратов. <…> В результате… российские реалии в своей основе остаются неописанными и непонятыми, а потому чуждыми даже тем, кто олицетворяет власть»[28]. Суть советского, как гайзенберговский электрон, подчиненный принципу неопределенности, невозможно ухватить, приписав ей то или иное значение. В гегелевско-энгельсовской картине мира советское – теоретическая аномалия, «неправильность», то, что существует под знаком «не-». Советское – это то, что не просто размещено на поверхности, оно функционально по своей сути и существует именно в этой игре самопрезентаций, в их производстве и публичном обращении. Но от того, что эта суть лежит на поверхности, трудности ее обнаружения не только не уменьшаются, но, напротив, увеличиваются.
25
О внутренней «зараженности» диалектики Гегеля духом (принципом) конструирования см.: Скоробогацкая Н. А., Скоробогацкий В. В. Проблема методологии социального познания в свете принципа конструирования (к истории вопроса) // Социум и власть. 2018. № 1. С. 11.
26
Появление социалистической утопии и первые попытки ее осуществления практически сразу же породили в качестве ответной реакции жанр антиутопии. Первой ласточкой стал написанный в 1920 году роман Е. Замятина «Мы».
27
См.: Кара-Мурза А. А. «Новое варварство» как проблема российской цивилизации. М., 1995.
28
Кордонский С. Россия. Поместная федерация. М., 2010. С. 7–8.