Жемчужина прощения

Все, что собирали пиявки, повисало в особом астральном пространстве – кладовой, откуда колдунья дергала что-то под очередной заказ или для собственных нужд. Сформировать такое пространство и содержать его за счет собственной энергии, конечно, было нереально, требовались доноры – собственно, договорняки. Таким образом, и сама Варвара Ивановна в определенном смысле сидела на договоре, по которому в случае отсутствия подходящих клиентов обязана была жестоко расплачиваться – собой.

– А расторгать как?

– Договора, действующие до наступления определенного обстоятельства, чаще всего обрываются сами. А бессрочные почти невозможно разорвать.

– «Почти» не считается, – улыбнулся Максим, все еще ощущающий приятный, дурманящий вкус силы, накопленной колдуньей.

– Свежие договора, пока пиявка не разрослась, – до полугода, реже до года, в зависимости от эмоционального или, как бы это сказать, психического иммунитета клиента, – можно расторгнуть просто по сильному противоположному намерению. Например, в этом договоре врачихе надо было бы хотеть, чтобы муж убирался ко всем чертям, и самой подать на развод, причем помогая сыну проявлять решительность. Но, как ты понимаешь, такое маловероятно. А если пиявка уже прижилась и располнела на добротных харчах, то оторвать ее только другой колдун может – либо за свой счет, либо по другому договору. От обычного снятия пиявок, бездоговорных, отличается только тем, что договорные сильнее, а потом нужно поток в обратную сторону развернуть. Чтобы назад откачать потраченное.

– Потренироваться дадите?

– Еще чего! Это живые рабочие договора.

– А мне какое дело? У нас с вами тоже, на минуточку, договор, по которому вы меня жрете, как не в себя. Чуланчик уже до весны небось мною проплачен?

– А ты мозгами-то пошевели, если они у тебя еще не выкипели. Сколько силы потребуется, чтобы рабочий договор прервать и вернуть все в пространстве на свои места? Не проще посмотреть, как я с этими клиентами разобралась?

– Так вы же этот договор и расторгли?

– Да, через пару лет она сама взвыла от него. Но, думаешь, ее это чему-нибудь научило? Ничего подобного! Редкий человек готов учиться на своих ошибках. И принимать жизнь такой, какая она есть, – труд, который под силу не каждому. Куда привычнее клянчить то, что перед носом, не задумываясь о последствиях. Ну что, будешь смотреть?

– Да куда я денусь! Надеюсь, таких, как вы, дожидается персональный котел в аду! – выдавил сквозь зубы Максим.

– Зато свой! – отозвалась колдунья и незримыми руками подбросила поток его сознания под потолок, где через нити причин они провалились в потускневший старый договор.

Внутри он напоминал русло пересохшей реки. Высокие берега стояли голые и только узкий ручеек петлял меж лежащих на песчаном дне коряг и камней. Подойдя к нему, Максим с удивлением заметил, что вода бежит вверх – тонкие струйки заползают на отполированную крупную гальку. Зрелище завораживало. Он опустил пальцы в воду, но вместо ее температуры или плотности ощутил решительность восьмилетнего мальчика. Сначала на уровне эмоций, а потом и картинками: способность поднять руку на уроке, зная ответ, пригрозить задирающим его мальчишкам, признаться матери, что отец давно пугает его куда больше, чем вызывает уважение или любовь. И каждая десятая капля этой странной жидкости в действительности была силой, направленной колдуньей, чтобы вернуть мальчику то, что принадлежало ему изначально. Душераздирающая абсурдность ситуации вонзила тысячу игл злости в сердце Максима. Почему за страх и недоверие одних должны настолько жестоко расплачиваться другие?! С чего договорняки вообще решают, что так будет лучше для них, для кого бы то ни было?..

– А кто знает? – язвительно ответила на его вопрос женщина. – Ты, что ли? Ты тоже своей работой нарушаешь ход вещей. Да и нет никакого хода вещей, светлый. Просто выбор за выбором, каждую минуту. Желание – это выбор. Решение – это выбор. Любой поступок, осознанный или нет, – выбор. И договор – точно такое же решение, поступок, имеющий свои последствия!

Максим, полный несогласия и злости, смотрел, как энергия из нового договора, запущенная в противоположную сторону, тащит непослушную воду вверх. Пиявка, сидящая на груди ребенка, постепенно истощалась до тех пор, пока Варвара Ивановна не сожгла ее. Дождавшись красного потрескивающего огонька, колдун поспешно выпрыгнул обратно в чулан. И тут в голову прокралась неожиданная мысль: найти собственный договор. Сделать это не составило никакого труда, он в буквальном смысле светился.

«Интересно, в какой момент мне пиявку подсадили? – все еще переживая смесь гнева и отвращения, подумал Максим. – И что будет, если придушить ее внезапно? По идее, я уже в процессе. Один я его тащу или мы оба – на сохранность лабиринта уже не влияет, однако сил, а значит, времени на его прохождение будет значительно больше».

Колдун прислушался. Наставница ждала. Максим аж стиснул зубы, так хотелось лишить ее своей силы. Не украденной, своей, каждая капля которой могла бы послужить кому-то во благо, а не содержать эту ненасытную гниду. Варвара Ивановна чувствовала и осознавала все, но продолжала молчать.

– Каждый шаг – это выбор, значит? И договор – выбор. И разорвать его – выбор…

– Да, личный осознанный выбор каждого. В твоем случае особенно осознанный, – наконец безучастно отозвалась колдунья.

– Да вам бы в покер играть! – вскинулся парень. – Не выкупить!

– В покер со мной, конечно, играть бесполезно. Только в этой игре выкупать надо не меня.

Отголосок понимания, что слова ее имеют куда больше смысла, чем кажется, холодом пробежал по его спине. Максим сел на иллюзорный пол чулана, сложив по-турецки ноги, словно стараясь оказаться на безопасном расстоянии от своего договора. От соблазна разорвать его. И внезапно увидел, что не страх остаться в лабиринте стоял во главе этого стремления, не чувство самосохранения, даже не желание справедливости, а именно соблазн получить желаемое с меньшими затратами. Честно ли это, если уж он так тут кипятится насчет нечестности? Да даже и не пахнет тут никакой честью! И уже раздраженный своей внезапно обнажившейся жадностью, колдун встал и… ясно увидел перед собой тяжелую металлическую дверь следующей комнаты лабиринта, которой еще минуту назад здесь не было. Осознав все, он с благодарностью двинулся вперед.

Скрип и щелчок закрывшейся за спиной двери вдруг напомнили что-то далекое, очень родное, но вместе с тем крайне неприятное. Звук, пойманный его вниманием, начал набухать и возвращаться. Его повторения приобретали все более понятные очертания, превращаясь в крик и лай собак. Слишком знакомый крик и до боли пугающий лай. Из темноты проступили испуганные глаза его младшего брата под взъерошенной черной челкой. Ему было лет семь, Максиму десять. Они приехали к бабушке в деревню и отправились играть на озеро за огороды. Им сказали, что там водятся настоящие бобры, и посмотреть на их дома казалось городским мальчишкам завораживающим приключением. Да только вместо бобров на подходе к заболоченному водоему навстречу выскочили собаки. Их хриплый лай и рычание, перемешанные с криком брата, до сих пор иногда мучили Максима по ночам. Он сам не заметил, как оказался на дереве, а вот семилетнему Мише такая прыть была не под силу. Конечно, Макс тоже кричал, тянул руку, но не спустился, не защитил. И сколько ни говорили потом, что если спрыгнул бы – псы подрали бы обоих, все же клеймо труса осталось на нем навсегда. Максим никогда не считал себя бойцом, редкое вынужденное участие в потасовках в студенческие годы рассматривал как «попал под раздачу». Приходилось ему и использовать всяких агрессивных жучек в качестве оружия, но это совсем не то же самое, что самому махать руками. Он никогда не был сильным. Спорт интересовал его в формате скорее йоги и утренних неспешных пробежек, чем единоборств или качалки. Считая себя достойным наследником нескольких поколений интеллигенции, Максим старался прокачивать мозг, а не наросшее вокруг него мясо. Но сейчас, глядя в далекое, выворачивающее его наизнанку воспоминание, больше всего на свете он хотел спрыгнуть с дерева и разорвать этих собак в клочья.