Страница 26 из 28
Но насколько его жизнь была бесцельной?.. Разве митера, адельфи и друзья не наполняли её смыслом каждый день? Геннадиос знал, что они делали всё, что в их силах, чтобы вытащить его, и эта мысль заставила его сердце сжаться от умиления. А Манэ?.. Разве он сможет умереть спокойно, зная, что когда-нибудь она забудет то, как он выглядел, и то место, которое он так мечтал занять подле неё, в конечном счёте перейдёт к какому-нибудь зажиточному армянскому банкиру?
Разве «славная смерть» восполнит ту пустоту, которую он испытывал при этой мысли?..
– Хватит жалеть себя, Геннадиос, – фыркнул в сердцах юноша, сглотнул комок в горле и подавил едва ощутимый всхлип. – Не веди себя как малахольная девица!..
Отныне он будет больше смеяться. Смеяться над собой, над своим положением и теми, кто вообразил, будто в их власти сломить его. Разве не это он делал с тех пор, как себя помнил?.. Адельфи бы сказала: «Какой ты несерьёзный, Геннадиос! Тебе нужно повзрослеть!» Но разве он уже не повзрослел настолько, чтобы снова стать беспечным ребёнком? Пусть его в очередной раз назовут легкомысленным дуралеем, слишком беззаботным даже для грека, но, если они не принимали его таким, значит грош им цена. Только те, кто знал его настоящего, видел между строк, чувствовал его мечты и чаяния, где совсем не находилось места для пустых заявлений… только для этих людей ему всё-таки стоило жить. Но даже перед лицом смерти он не изменит своим привычкам!.. Да и неужели они решили, будто дух Василиоса Спанидаса так легко обуздать?
– Сынок, прошу тебя, ты должен выслушать меня! Субаши бы не стали, но ты-то…
– Я слышу вас, баба́м, слышу! Однако в этот раз я не в силах ничем помочь. Двое Пашей свидетельствовали о вашей ссоре при султане и все улики против вас… Против канун-наме50 не поспоришь.
Неужто снова Ибрагим-бей? Раздражённый и немного уставший… Значит, первый голос, показавшийся чем-то смутно знакомым… да разве такое возможно?!
Геннадиос поднялся на ноги и, отдавив крысе хвост, так что та, пискнув, убежала в свою нору, медленно подошёл к решёткам. Вот уж правда: сцена, что предстала перед ним, стоила того самого «посмеяться!». Ибрагим-бей сжимал кончиками пальцев блюдце со свечой, но Мустафа-Паша так часто дёргал его за рукав мундира, что блюдце чуть не выпало из рук сына.
– Послушай. Ты должен мне поверить: я не убивал своего брата! Не убивал! Какой мне в этом смысл?.. – всё ещё лепетал заключённый, хватая отпрыска за запястье. Он, впрочем, так сильно старался уверить сына в этом, что казался подозрительным. Геннадиос просунул руки сквозь решетки и прильнул лбом к холодным железкам.
– Искать скрытые смыслы – это наша с Пашой задача, баба́м. Мы обо всём позаботимся, – примирительно проговорил Ибрагим-бей, но всё равно закатил глаза, когда паникёр-отец отказался проходить в камеру сам, и несколько аскеров затолкали его туда силой.
Даже оказавшись за решёткой, Мустафа-Паша крепко схватился за прутья, и пока аскеры затворяли камеру, всё ещё пререкался с сыном:
– Я не знаю, сынок! Я клянусь, что не знаю, как тот нож оказался в руках убийц.
– Мы обо всём позаботимся, Паша́м, – размеренно отвечал сын, стискивая зубы, и развернулся на носках, предупредительно подняв ладонь в воздух. «Хватит, я больше не хочу ничего слышать!» Наблюдая за нервозностью сурового чауша, Гена всё шире улыбался. Нелёгкая же доля досталась бедняге Ибрагиму!
– Сынок! Сынок!
На последний зов отца чауш только посветил ему издали мундиром и погонами на плечах. В качестве исключения аскеры оставили на столике возле кровати Паши две свечи, и от их света тюремный коридор озарился теплом. Впрочем, темничная обстановка и без того испугала изнеженного государственного мужа, и Геннадиос всё выше поднимал уголки губ. Что-то он не припоминал, чтобы кто-то из братьев Мехмеда или же сам дорогой друг страдали такой тревожностью… многолетняя служба у османского султана до добра не доводит!.. Как часто визири в их время лишались голов то по одному, то по другому обвинению?.. Даже знаменитый Паргалы Ибрагим-Паша не избежал подобной участи!
– Паша́м, – весело позвал грек, когда из соседней камеры послышались чётко различимые всхлипы. – Полно вам, полно. Здесь не так уж и плохо. К тому же, компании лучше, чем моя, вы не найдёте во всём Стамбуле.
– Кто здесь? Где вы? – застигнутый врасплох, пробормотал старик и заозирался по сторонам. Он, должно быть, думал, что остался совсем один в кромешной тьме. Бедняга!..
– В соседней камере, Паша́м, в соседней камере, – разгорячаясь всё сильнее, рассмеялся юноша. – Чем же вы слушаете?
– Геннадиос, – разочарованно проговорил Паша. – Геннадиос Спанидас!.. Ну конечно же…
– Я тоже очень рад вас видеть, Паша́м. Только вот не понимаю, почему вы здесь? О каком ноже только что говорил ваш сын?
Мустафа-Паша хмыкнул и тоже припал лбом к железкам. Свет от свечи скользнул по его озабоченному лицу, и Геннадиосу даже показалось, что на лбу почтенного мужа прямо сейчас появились новые морщины, а борода поседела где-то наполовину. Двое заключённых покосились друг на друга в недоверии и враждебности, и не подозревали о том, какие чудеса изобретательности совершали их родные.
– А то вы не знаете, кириос! – в конце концов вспылил второй заключенный. – Вы так говорите, как будто не убивали моего брата.
– Помилуйте, Мустафа-Паша! Разве я на такое способен? – с трудом скрывая иронию, хохотнул Геннадиос и приложил ладонь к сердцу. А ведь в компании – пусть даже в такой неожиданной! – любое заключение превращалось в веселье.
– Ой ли, кириос Спанидас?..
– А что вы так переживаете, бей-эфенди? Неужто есть, что скрывать?
Воцарилась тишина. В чьём-то каземате – все остальные, кроме тех, куда их посадили, пустовали, – вода звучно капала на пол с протекающей крыши, словно стучала молотком по их головам. Неужели Геннадиос разочаровал Пашу своим ответом?..
– Мне нечего скрывать, кириос, – отвечал отец Мехмеда со вздохом и отошёл в тень своей камеры. – Моя совесть чиста.
– Поэтому-то вы такой нервный?.. Возможно, вы не намерено, а в порыве злости закололи своего брата, а теперь не знаете, как себя спасти, и списываете всю вину на меня?.. Так ли сложно играть убитого горем родственника, когда у самого рыльце в пушку?
– Какое бесстыдство! – с достоинством парировал Паша, но его голос всё же дрогнул. – И слышать не желаю, как вы оскверняете память моего брата!
Геннадиос весьма потешился тем, какой драматичностью веяло от этих слов, и, когда товарищ по несчастью скрылся от его взора, несколько секунд смеялся в сжатый кулак. И ничуть эта «оскорблённая невинность» его не убедила, пусть Паша так и знает!.. В соседней камере скрипнула кровать, после чего в коридоре вновь повисло молчание. Своему дорогому отцу чауш выделил «всевозможные удобства», тогда как «безродный грек» мог бы и с крысами во сне обниматься!.. Спанидас вернулся на облюбованное место под окном, надвинул на глаза феску и прикрыл веки. Богатое воображение всегда его спасало, но что – или кого? – он представил бы себе на этот раз?..
– Кириос? – вновь раздалось из соседней камеры, и Геннадиос приоткрыл один глаз, так как второй всё ещё щурился от дневного света. Как давно он не видел солнца?!..
– Да, бей-эфенди?.. Я слушаю вас.
– Вам совсем не страшно?
Улыбка медленно сошла с лица юноши. Боялся ли он?.. К чему лукавить: да, боялся. Только не самого страха, а скорее его последствий. Как легко поддаться первым порывам и растечься унылой лужей по стене? После такого он уже не соберётся. Зато гораздо легче – даже из смерти! – сделать трагикомедию. К тому же, один благодарный зритель у него всё же имелся…
Гена с блаженным видом зевнул, потянулся и переставил ноги. Как же они затекали!..
– Нет, бей-эфенди. Мне нечего бояться. У меня для этого имеется припрятанный козырь.
– Припрятанный козырь? – дрогнул голос собеседника прямо за стеной, и юноша удовлетворённо хмыкнул. – Какой же?
50
Канун-наме (турк.) – свод законов