Страница 14 из 28
Большие голубые глаза, тёмные волнистые волосы, очень светлая для армянки кожа – всё это снискало для младшей дочери Нерсесянов славу самой видной и красивой невесты во всём Кумкапы. Тут даже сваху в дом не зови – её отца то и дело ловили на улице соседи и за непринуждённым разговором ни о чём уклончиво предлагали породниться. Из всех женихов Манэ сдружилась только с сыном Гюльбекянов, но, – увы!.. – только сдружилась. Любовь нагрянула в её сердце не с Вачаганом, а с одним из его близких друзей, бывшим не только другой национальности, но и гроша не имевшего в кармане. Это, впрочем, только подогревало её привязанность к нему. Да и как в Спанидаса можно не влюбиться?..
«Он через столько прошёл, но не потерял жизнелюбия, – мечтательно думала Манэ, пока бабушка Нвард твердила что-то про невесту Завена. – Когда он что-то рассказывает, я не могу сдержать улыбки! Сколько жизни в нём, сколько… приключений!».
Именно приключений жаждала её душа, которую так долго продержали в золотой клетке, и в тот день, когда юная ученица впервые увидела своего нового учителя музыки, она уже знала, что он – тот, кто поможет ей испытать их. Она вспоминала, как училась с его сестрой в педагогическом женском колледже неподалеку от Сулеманийе, и это лишь усилило её привязанность к нему. А что же прошлый учитель?..
Прошлый учитель был настолько старым, что однажды просто не явился на урок, потому что умер, и отец рискнул взять на эту должность кого-то помоложе, дабы избежать повторения. Тем более, что за Геннадиоса уже ручался Вачаган… Конечно, она никогда не нарушит приличий, иначе перестанет себя уважать, но удержать свою тягу к нему … всё-таки выше её сил!
– Тикин Нвард, – позвала вдруг горничная, появляясь в дверях спальни, – вас хочет видеть хозяин.
Бабушка пожевала губы и, держась за спину, тяжело поднялась с тахты. Манэ помогла ей дойти до дверей, где её уже перехватила служанка, и вяло вернулась на своё место. Большие нелепые часы на прикроватном столике как раз пробили полдесятого, и девушка не без иронии подумала о домашних. Уже пора пить кофе и ужинать!..
– Каждый день одно и то же, – с горечью вздохнула барышня. – Даже кофе всегда пьют в одно и то же время!..
Манэ знала, что и её скоро позовут к столу, но, когда кто-то кинул в её оконце первый камешек, мысли о родных тотчас покинули девушку. Она припала к стеклу, почти не дыша, и несколько раз протёрла глаза, чтобы удостовериться, что те её точно не обманывали. Неужели?..
– Что вы здесь делаете?!
В тёплую майскую ночь юная возлюбленная выбежала на балкон, накинув на плечи одну лишь шаль. Тёмные кудри, убранные с лица только на висках, ниспадали с обеих сторон волнами. Голубые глаза загорелись всеми цветами радуги, когда Манэ сравнила себя с шекспировской Джульеттой. Геннадиос почти поравнялся с её окном, цепляясь за перила балкона и балансируя на плечах Вачагана… И улыбался, как он улыбался!..
– Манэ Хореновна!.. – как ни в чём не бывало рассмеялся грек, видя, с каким восторгом она приняла его сумасбродный поступок, и как раз положил оба локтя на плоскость. – Вы рады меня видеть?..
– Не так как мои плечи! – глухо пробормотал Вачаган и сделал над собой недюжинное усилие, чтобы не упасть. Гена только что убрал одну ногу с выступающих из стены балок и поставил её на голову друга.
– Кириос Спанидас… Что вы?.. Зачем вы?..
– Мне захотелось увидеть вас в эту дивную ночь. Думал – умру, но до этого повидаюсь с ней! Расскажу ей о своих чувствах.
– Что вы сказали?..
– Послушай, Ромео, ты мне только что плечо отдавил!..
– Вачаган Багратович! И вы здесь?
– Он тоже здесь, потому что он самый лучший друг на свете.
– Неужели, Гена? В коем-то веке я не чёрствый сухарь!
– Так вы всё-таки рады?.. Скажите, что вы ждали меня!..
Девушка не сдержала хихиканья и чуть не захлопала в ладоши. Для Геннадиоса ничего на свете не стало бы более красноречивым ответом, и он рискнул податься вперед, так что чуть не перелез к ней в спальню. Возможно, ему бы удалось и это, если бы за дверью девичьей опочивальни как раз не послышались шаги. И этот голос!..
– Отец!.. – в ужасе воскликнула Манэ, оборачиваясь на медленно повернувшуюся ручку двери. – Это отец идёт!..
Вачаган – единственная холодная голова из всех! – мыслил здраво. Он резко отошёл в сторону, от чего Гена с громким ойканьем грузно упал наземь, затем почти за шкирку оттащил его под тень выступающих балконных балок и с самым невинным видом встал под окном Манэ.
– С кем это ты разговариваешь, цавт танем?40 –спросил по-армянски хайрик – мужчина самого непринуждённого нрава и с золотыми руками. – А! Вачаган джан! Какими судьбами?..
Вачаган улыбнулся во все тридцать два зуба и, стараясь не смотреть на потиравшего ушибленную спину Геннадиоса, невинно развёл руками.
– Здравствуйте, Хорен Самвелович! – отвечал он так же по-армянски, а Манэ стояла рядом с отцом и изображала беспечность, нервно поправляя причёску. – Я проходил мимо. Смотрю, Манэ Хореновна стоит на балконе, любуется ночью. Дай, думаю, подойду – поздороваюсь.
– Это ты очень хорошо придумал, сынок, – удовлетворённо покряхтел Хорен Самвелович, в душе давно мечтавший о том, чтобы назвать младшего Гюльбекяна своим зятем. – Мы как раз садились ужинать. Как думаешь, душа моя?.. Может, пригласим Вачагана к столу?
– Что вы, Хорен Самвелович! Я только поздороваться…
– Да, папа, – хрипло бормотала Манэ. – Только поздороваться.
– Полно вам, полно!.. – попенял дочери пальцем отец и сощурился. – Не буду я вас ругать… Хотя должен признаться, Вачаган джан, что, если бы на твоём месте был кто-то другой, я бы приказал спустить на него собак, а эту проходимку запер бы на хлебе и воде.
Нерсесян громко рассмеялся со своей, как ему казалось, искромётной шутки, а Вачаган ещё шире расплылся в улыбке, так что у него даже заболели скулы. Манэ держала оборону из последних сил – казалось, что она вот-вот лишится чувств! – а Гена, как назло, постоянно шептал: «Что он говорит? О чём вы?!». Армянину приходилось несколько раз многозначительно кашлять в кулак, чтобы заглушить его шёпот, но грек, как известно, никогда и никого не слушался. Часы в спальне Манэ пробили ровно десять.
– Сейчас и правда очень поздно. – Часы три раза отбили десять, и Гюльбекян театрально зевнул. – Я, пожалуй, пойду, Хорен Самвелович!..
– Ну, смотри, Вачаган Багратович, смотри! – всё веселился султанский ювелир, одной рукой поворачивая дочь к двери. – Что-то ты кашляешь сегодня много… Следи за своим здоровьем. Ты нам нужен живым!
Старик посмеялся в последний раз сам с себя и, ведя за руку перепуганную Манэ, вышел вместе с ней из спальни. Вачаган тотчас стёр с лица широченную улыбку и, собрав руки на поясе, чертыхнулся. Геннадиос, отряхиваясь, поднялся с земли и пробормотал себе что-то под нос по-гречески.
– Ты мой спаситель, филос! Сейчас бы бегал от собак…
– Да уж, – скептично причмокнул филос. – Стоило оно того, по-твоему?
– Стоило всей моей жизни! – горячо прошептал Гена и поднял взгляд на балкон, хранивший тепло и запах Манэ. – Ещё немного, и я бы её поцеловал!..
– Па!.. – громко фыркнул Вачаган и закатил глаза.
В ту ночь Манэ с трудом удалось уснуть. И не потому, что кофе, традиционно выпитое на ночь всем её семейством, слишком горячило кровь!.. Сегодня вечером в её сердце произошёл ощутимый раскол, а жизнь больше никогда не будет прежней. Белая перьевая подушка пропиталась слезами, так как осознание, что слишком сильно тяготило её сердце…
40
Цавт танем (армян.) – душа моя