Шестой прокуратор Иудеи

– Ты что говоришь, книжник? Видно переутомился с дороги? Совершенное деяние не заслуживает смертной казни. Подумаешь, перевернул пару прилавков, сломал несколько лотков и выгнал на улицу десяток менял. Мыслимо ли за такие дела лишать человека жизни? Ведь, как я понял, он даже никого не грабил и деньги не отбирал. Могу для порядка приказать, чтобы его выпороли розгами. Но я, например, поступил бы также как и он, если, скажем, в храме Юпитера кто-нибудь вздумал торговать мясом. А потом зачем его передавать Синедриону, да и суд какой-то устраивать, коли, вы уже решили казнить возмутителя спокойствия? Убейте его прямо там, где увидите! Я же лично в действиях того, на кого жалуетесь, угрозы кесарю и Риму не вижу. Сие есть ваше внутреннее дело, именно ваше и вашего Синедриона. Если он виноват, судите его, но не только по вашим законам, а по совести и чести, чтобы потом самим не быть судимыми.

Каиафа вздрогнул, услышав мою последнюю фразу, и с исказившимся от злобы лицом, с ненавистью в голосе угрожающе тихо проговорил, будто змея прошипела:

– Ты, прокуратор, говоришь его словами.

– Я говорю своими словами, жрец! И слово моё – закон! Я не буду заниматься вашими внутренними проблемами и распрями. Мне жаль время, что вы потратили на дорогу в Кесарию. Одни словом: зря вы приехали! Зря! Не пристало мне, римскому наместнику в Палестине, решать базарные дела иудеев, даже если оба они первосвященники, правда, один из них бывший, – не удержался я оттого, чтобы лишний раз не напомнить Ханану о его позорном смещении с важной должности жреца моим предшественником Валерием Гратом.

Однако мой отказ не произвёл на первосвященника Каиафу должного впечатления.

– Ты не прав, прокуратор! Но не за тобой последнее слово! У нас есть Закон и по этому Закону ... – начал Каиафа, но договорить ему я не позволил.

– В Иудее сейчас один закон, римский, а значит и слово прокуратора должно пониматься как последнее и не подлежащее обжалованию! Ты понял меня, Каиафа? – грозно прозвучали мои слова. Своим взглядом я буквально буравил первосвященника насквозь, и строгая усмешка на моих губах как бы говорила ему, предупреждала: «Только попробуй пойти против меня и тогда сам, своей спиной, узнаешь, что здесь закон один для всех, и этот закон – прокуратор и кнут его центуриона!»

На этом наш разговор закончился. Я резко развернулся, собираясь уйти, но боковым зрением заметил, как вдруг спутник Каиафы, этот напыщенный и надменный Ханан, не желавший всё никак забыть своего былого могущества, весь затрясся и задрожал от злости. Он сжал тонкие свои сухие пальцы в маленькие кулачки и тонким визгливым голосом неожиданно, по-моему, даже для самого себя закричал во всё горло.

– Ты не можешь и не должен так поступать, игемон!!! Тот богохульник и вероотступник не только осквернил Храм великого Соломона, устроив в нём скандал с дракой. Он повыгонял честных людей на улицу и пообещал разрушить нашу святыню и город вместе с ним заодно, не оставив камня на камне! – на одном выдохе высказал бывший первосвященник свои мысли и замер в ожидании моей ответной реакции, видимо, испугавшись собственной смелости.

– Да будет тебе, старик! Выпей воды! – рассмеялся я от души, ибо услышанное мной было полнейшей чепухой. – От возраста своего ты совсем, видно, лишился разума. Как же, по-твоему, он собирается сделать это – превратить в развалины Иерусалим? Призовёт, наверное, из чужих краёв несметные полчища варваров, подкупит моих воинов, чтобы они претворили сей коварный замысел в жизнь: порушили ваши дома, пожгли нивы, поубивали рабов ваших и слуг?

– Не смейся, игемон, не смейся! Самозванец тот не только грозил разрушить Храм и священный город, он обещал на обломках и развалинах этих построить своё царство и быть царём в нём. Разве те слова не угроза Риму? Не угроза императору? Вслед за этим оборванцем пойдут тысячи таких же, как он, нищих попрошаек и голодранцев, вот они как раз порушат веру и уничтожат государство. Разве ты, римский прокуратор, не должен защищать интересы империи и безопасность её границ? Разве не твоя прямая обязанность защищать верных слуг империи? Разве ты не присягал на верность императору? Это... – старик даже не смог закончить до конца свою речь, ибо, распыляясь от собственного крика всё больше и больше, он вдруг закашлялся и замолчал, тяжело ловя ртом воздух, которого, казалось, ему не хватало. Ханан схватился руками за ворот рубашки, разорвал её и только после этого смог свободно вздохнуть полной грудью. Неожиданный приступ удушья отпустил старика, и после этого он даже как-то немного успокоился.

– Ты здорово всё повернул, старик! – ответил я, дав отдышаться бывшему первосвященнику. Настроение моё было окончательно испорчено. Я почувствовал, как внутри меня начинает зарождаться и клокотать ураган злости и ярости к этим лукавым иудеям. Ещё секунда и мой неукротимый гнев был готов вырваться наружу, но я сдержал его.

– Ты здорово всё повернул, старик! – вновь повторил я свою только что сказанную фразу, – значит, по-твоему, вроде как я прозевал врагов Рима, а ты, бывший жрец, бдел и радел о безопасности. Только меня не проведешь этими вашими хитростями и уловками! Вы мастера передёргивать слова. Но только помни, что сей оборванец, который вас так сильно страшит, сам иудей, и царём собирается стать вашим, иудейским, но не римским кесарем и даже не консулом. Не моё это дело, но ваше!

Я давно устал от разговоров и попыток изворотливых книжников перехитрить и в который раз уже втянуть меня в решение своих внутренних проблем, поэтому-то, развернувшись к ним спиной, быстро двинулся к лестнице, ведущей во дворец, давая понять, что аудиенция закончилась. Но покинуть сад я так и не смог. Меня остановили слова, которые громко прокричал вслед первосвященник Каиафа, хранившего полное молчание в течение всего того времени, когда его спутник своими доводами и хитростями старался запугать меня, римского прокуратора. Услышав необычное признание из уст самого главного иерусалимского жреца, я невольно замер на месте.

– Кесарь – наш император и никто другой нам не нужен! – отчётливо выкрикнул главный священник иудеев.

– Ты ли это говоришь, Каиафа? – моё удивление действительно было искренним. Зная отношение первосвященника ко мне и вообще ко всем римлянам, я понимал, с какими противоречиями сейчас боролся жрец, выдавливая из себя слова о любви к Риму.

– Как понять слова твои? Присягаешь ли ты на верность императору? Я правильно разобрал смысл сказанного тобой?

– Не передёргивай, прокуратор! Я сказал то, что сказал, и ни слова больше! А если будешь медлить и мер никаких не предпримешь, мы от имени Высшего совета направим жалобу в римский Сенат!

Такой наглости я стерпеть уже не смог. Ярость, было ушедшая, вновь рванула из меня громким и хриплым криком, скорее похожим на звериный рык, нежели на человеческий голос. Мой внезапный гнев не на шутку перепугал прибывших нежданных «гостей».

– Жаловаться на меня захотели, книжные черви? На меня, римского наместника?! Слишком смелыми стали, иудеи? Давно видно по вашим спинам не гуляли кнуты моих легионеров! Что ж, попробуйте!!! Только потом не пожалейте! Предупреждение ваше воспринимаю как угрозу себе, а значит и Риму, ибо являюсь здесь имперским наместником, а посему любое ваше действие буду жестоко пресекать. Оба свободны! Я вас не задерживаю! ... Пока не задерживаю! – многозначительно и весьма угрожающе прозвучала моя прощальная фраза.

Оба священника стояли молча, бледнея от страха и дрожа от ненависти, ибо сделать ничего не могли. Они находились в моей полной власти. Я же был просто взбешён. Моё негодование вызвала наглая выходка жрецов, поставивших себя наравне со мной, римским прокуратором, и позволивших себе угрожать мне. Не попрощавшись с ними, я круто повернулся и ушёл из сада.

«Жаловаться вздумали? Напугать решили? Пусть только попробуют! Не осмелятся, ибо знают, что я никогда не забуду сего их поступка, да и лишний раз ссориться со мной не захотят. К тому же им предоставлена полная свобода действий в решении этого вопроса», – думал я, покидая своих «высоких гостей». О том, что первосвященник уже пытался жаловаться, мне было давно известно. Полгода назад мои воины перехватили гонца с письмом от Каиафы, в котором тот доносил легату Сирии на чинимый мною произвол. Первосвященник даже подумать не мог, что я имею тайных соглядатаев в его окружении и даже среди домашней челяди. К тому же Каиафа не предполагал, что мне было хорошо известно, кто из моих слуг, нанятых из местных жителей, тайно доносит главному жрецу обо всём, что происходит в резиденции. Мне стоило только пошевелить пальцем, чтобы этих людей не стало вообще, но я не трогал их, справедливо полагая: «Пусть всегда будут на моих глазах и доносят своему хозяину то, что я посчитаю нужным».