Шестой прокуратор Иудеи

Не знаю, по какой причине, но вновь захваченный иудей сразу приковал мой взгляд к себе. Наверное, оттого, что, по моему мнению, внешне он выглядел неприятно. Хотя это было довольно предвзятым утверждением и субъективным, но внутри меня сразу же возникло чувство неприязни к приведённому пленнику. Однако назвать его уродцем я бы не рискнул. Ему было лет двадцать пять – не более. Тщедушный, невысокого роста, тем не менее, слабым человеком он не выглядел, но смотрелся жилистым и физически крепким. Его руки только казались тонкими и сухими, но на самом деле под загоревшей от постоянного нахождения на солнце кожей при каждом движении играли хорошо тренированные мускулы. Небольшие, близко посаженные глазки, острый, чуть длинноватый нос, и немного растянутые тонкие губы придавали ему некоторое сходство то ли с лисой, то ли с шакалом. Но более всего мне не понравился рот пленника. Вернее его особенность при разговоре еле заметно кривить губы вбок. Это указывало на неискренность и желание обмануть своего собеседника. Таково было моё личное впечатление. Но как оказалось потом, этот иудей обладал одной уникальной способностью, даже можно сказать, талантом. Он умел понравиться людям и особенно женщинам и старикам. Я был крайне удивлён, когда никто из горожан, которых мы забирали в заложники, не указал на этого человека, как на зачинщика беспорядков. После допросов они покаялись в своих проступках и выдали главарей, но только не этого иудея с хитрым выражением лица. А ведь мне было известно, что именно он первым бросил камень в мытаря и призвал других поступить также.

Итак, этот иудей стоял в ряду с другими заложниками и заметно волновался, хотя и старался держаться достойно. Его состояние не укрылось от моего пристального и пытливого взгляда. Все пленники одинаково настороженно смотрели на меня. В их взгляде была какая-то безнадёжность и даже пустота, а вот глаза нового заложника то испуганно бегали по сторонам, то неподвижно замирали, уставившись в одну точку, а потому я искал в них нечто другое, отличное от настороженности или недоверчивости. Я искал в них то, что могло бы указать на слабость моего противника, и нашёл. Я увидел в них страх. Да, да, именно страх, а не простое волнение. Меня – человека, проведшего полжизни в военных походах, было трудно обмануть, поэтому разглядеть за внешним спокойствием и показной смелостью этого молодого иудея страх, причём страх дикий, жуткий, от которого сходят с ума, особого труда не составило. Он так и не смог скрыть за показной бравадой, когда мои воины тащили его из кустов, своего истинного состояния.

«Ну, этот расскажет всё и покажет всех! По глазам вижу, как сильно он боится потерять свою жизнь, а если так, то это не идейный противник, который встречает смерть, улыбаясь! Наверняка ещё и золото любит!» – удовлетворённо подумал я, сделав для себя верный, как мне показалось, вывод относительно пленника, приведённого последним. Теперь дело оставалось за малым – надо было проверить правильность своих предположений.

Тем временем, схваченные моими воинами горожане немного пришли в себя. Кто-то из них даже осмелел то такой степени, что начал выказывать недовольство, протестовать и требовать своего освобождения. Их поведение меня немного удивило.

«Сделаю вид, что хочу начать со старика. Он самый старший среди всех. А потом... потом...» – обдумывая про себя план допроса, я шагнул к пленнику лет шестидесяти, стоявшему как раз рядом с тем из заложников, кто, по моему мнению, должен был сообщить о бунтовщиках все сведения. Мой тяжёлый взгляд упал на старика. Тот сразу как-то внутренне напрягся и беспокойно посмотрел на других пленников. Мне в этот миг даже показалось, что остальные заложники облегчённо вздохнули, тем неожиданнее для всех них, а для того, что с лисьей физиономией особенно, явились все мои последующие действия. Не дойдя одного шага до старика, но, миновав пленника с кривоватым ртом, которого привели последним, я вдруг резко развернулся на месте и повернулся лицом к нему. Заложник от неожиданности оцепенел. А я, чётко и медленно выговаривая каждое слово, тихим угрожающим голосом сказал:

– Я прокуратор Иудеи. Кто ты?

Вопрос был произнесён в полной тишине, а потому его услышали и другие заложники. Мои слова ввели в полное замешательство, если не сказать, в панику всех пленников. Понять этих людей можно было. Ну, кто из них ещё сегодня утром мыслил о встрече со мной, самым властным человеком Иудеи, способным в одночасье решить судьбу не только их, но и всего города. Заложник с лисьей физиономией не знал, что ответить, а посему, пожав плечами, как-то неуверенно, скривив чуть в сторону рот, пробормотал:

– Я..., я..., я вообще-то гончар.

– У тебя здесь мастерская? – тут же задал неожиданный вопрос Савл, мой помощник, подступив вплотную к иудею. И опять пленник смутился, замешкался от испуга, затянул с ответом. Вновь забегали его глаза из стороны в сторону, а после остановились и уставились на меня. А я молчал и внимательно смотрел на иудея. Молчал и мой помощник. Молчали все воины. На поляне воцарилась полная тишина, и, казалось, даже птицы боялись своим щебетом нарушать её. Пауза затягивалась. Пленник не знал, как себя вести. Глаза его вновь забегали. Руки затряслись. Он очень волновался, боялся, переживал и, не выдержав, сбивчиво заговорил.

– Нет, мастерская... вернее здесь у меня... – начал путаться пленник, поняв, видимо, что если он ответит утвердительно, то следующий вопрос для него, возможно, будет последним. Нужно отдать должное, но заложник оказался не глупым человеком. Такой вывод я сделал, наблюдая за ним. Он сразу догадался, что его обязательно не только попросят сказать, где находится гончарная мастерская, но и прикажут отвести в неё кого-нибудь из воин, дабы удостовериться в верности сказанных им слов. Я видел его состояние и догадывался о колоссальном напряжении задержанного заложника, о его внутреннем переживании: солгать мне или нет? Ведь он прекрасно понимал, что ложь для него сейчас может стать опрометчивым поступком, за который придётся расплатиться собственной жизнью. А мы с помощником были уверены, что никакой мастерской здесь у него нет. Я видел, что пленник специально затягивал время, чтобы собраться с мыслями и выпутаться из западни, в которую его сейчас загоняли. Так оно и получилось. Задержанный иудей начал говорить о каких-то трудностях, невзгодах, маленькой прибыли, непомерных налогах. Он ещё долго молол бы несусветную чушь, но его болтовню резко прервал Савл.

– Как тебя зовут? – задал вопрос мой помощник.

Пленника замолчал. Он даже немного обрадовался этому вопросу, так как Савл избавил его от вынужденной лжи по поводу своей мастерской. Задержанному показалось, что опасность миновала.

– Иуда, – быстро ответил заложник, сбитый с толку неожиданно сменившейся темой разговора.

– Откуда ты, Иуда, родом? – теперь уже его спросил я.

– Из города Кериота, поэтому все меня называют ещё Искариотом. Родители мои Рувим и Циборея из рода Дана.

– Как же ты оказался здесь, Иуда сын Рувима из Данова колена, коли Кериот, насколько я знаю, в трёхстах стадиях южнее Геброна, что в Иудее, а здесь центр Самарии? – мой вопрос поставил его в тупик.

Уроженец Кериота чуть покашлял, облизал пересохшие от волнения губы и затем вытер их тыльной стороной ладони. Он опять чуть задержался с ответом, украдкой бросая взгляд на стоявших рядом пленников.

«А он ведь с ними знаком!» – усмехнувшись, сделал я про себя неожиданный вывод.

– Так, что же ты здесь делаешь, Иуда? И знаешь ли кого-нибудь из пленников, или, может, сразу укажешь прямо на зачинщика беспорядков? – вновь прозвучал мой вопрос. Но вразумительного ответа я на него не услышал.

– Я никого здесь не знаю! И если бы даже знал... – однако закончить начатую фразу Иуде из Кериота я не дал, а, резко повернувшись к нему спиной, сразу же с аналогичным вопросом обратился к другому пленнику, юноше лет шестнадцати.

– Может, ты, дитя, укажешь на организаторов мятежа?