Переигровка

А дело было так: в школьном драмкружке мы репетировали шуточную пьеску «Женитьба Зоотехника», по Чехову с прибавлением Зощенко. Музыкальную. Ничтоже сумняшеся, музыку позаимствовали из оперы «Иисус Христос — суперзвезда». Слова, конечно, наши. «Как благороден душою и сердцем милой Евгении славный отец, за высокое счастье быть его зятем готов хоть сегодня идти под венец», и дальше подобной чепухи на пятнадцать минут. Краткость, как известно, наша сестра.

Во время генеральной репетиции Юшаков, первейший солист нашей школы, вдруг вместо финального «Наш колхоз, наш колхоз, выполнил план по надою коз» пропел «Наш Ильич, наш Ильич, Наш дорогой Леонид Ильич». Что на него вдруг нашло? Не знаю.

Полыхнуло. С оргвыводами. Завуч ушла на пенсию, директору поставили на вид, Юшакова исключили из комсомола, а хотели и всех нас. Я был сбоку припёка — основной клавишник заболел, и я замещал его (сам ни петь, ни играть, ни плясать не рвался, но Бочарова, наш комсорг, пристыдила, мол, нельзя так зазнаваться, следует помочь товарищам), но тоже попал под раздачу. На комсомольском собрании сказал лишь, что хотя я и не пою, а только на клавиши нажимаю, но очень люблю нашего дорогого Леонида Ильича. Что плохого — пропеть ему славу? Райкомовец и срезал: дело не в дорогом Леониде Ильиче, а в том, что вы взяли за основу чуждую музыку. И комсомольцы класса, ещё вчера считавшие, что всё очень здорово, дружно осудили нас и единогласно проголосовали за строгий выговор. Ну, а с выговором какая уж медаль? Обыкновенно на нашу школу давали не менее трёх золотых медалей, а тут — одну. Естественно, Стельбовой. А нам с Бочаровой в райкоме комсомола заявили, что медали свои вы пропели, скажите спасибо, что вообще дали возможность закончить школу.

Мы с Бочаровой спасибо сказали. Но голосование товарищей по классу запомнили.

Папенька был недоволен, но умеренно. Видел в случившемся интригу против директора. Мол, если не нравится либретто или музыка — нужно было сразу запрещать. Действительно, в чем моя вина? В том, что на репетиции заменил заболевшего товарища? Папенька пошёл не в райком комсомола, что ему райком. Он в обком партии пошёл. Сразу дали задний ход, выговоры с нас сняли, Ваньку Юшакова восстановили в комсомоле, но медали — тю-тю.

Ладно, чего уж там. Поступил, а для другого медаль и ни к чему. К тому же одно название, что золотая. Томпаковая она. Сиречь латунная. Химию я учил зело хорошо, и пятёрку получил заслуженно. Как и остальные пятерки.

Какая ерунда лезет в голову!

Я посмотрел на часы: однако! Вот уже и шестнадцать ноль-ноль! Как быстро идет время.

Вот что мне делать? Пойду домой. Куда? В Сосновку, на дачу? Или в городскую квартиру?

Выбрал Сосновку. Там в холодильнике борщ.

Опять вокзал и электричка. Людей много, лето же. Жаркое, знойное, сухое. Окрест Москвы, говорят, пожары. У нас, по счастью, нет. И потому к концу рабочего дня люди потянулись на дачи.

Наша дача, точнее, моя, стоит в особом месте. Тут живут люди серьёзные. Забор вокруг территории, пост милиции. Собственно, у меня не просто дача, а целый дом с мезонином. В мезонине мастерская, здесь работал дедушка, Чижик Иван Петрович, народный художник СССР. В прошлом году умер, через неделю после девяностолетнего юбилея. И оставил дом мне. Дом и всё остальное. Пришлось выписываться из городской квартиры — иначе нельзя. Ну, выписался. И прописался в Сосновке. Загодя, ещё при жизни дедушки. Дедушка был мастером планирования.

Я зашёл в дом, прошёл в гостиную. Три дедушкины картины на стенах, большие, так и гостиная немалая.

Сел и стал смотреть. Это успокаивает. Первая — «Сталин и дети». Иосиф Виссарионыч расположился в плетёном кресле, рядом — пионер с планером в руках, на пионера смотрит девочка, а на втором плане — пацаненок лет пяти, коротенькие штанишки на лямках. Дедушка не раз объяснял мне, что пионер — Вася Сталин, девочка — Светлана, а пацаненок — папенька, Владлен Иванович. Очень, говорят, товарищ Сталин любил эту картину. Держал на кунцевской даче. И каждое солидное заведение покупало авторскую копию, а заведения поплоше — репродукцию. И почёт, и деньги рекой. При жизни Иосифа Виссарионыча.

Вторая картина — «К звёздам!». Никита Сергеевич Хрущев стоит на открытой летней веранде, в вышиванке, соломенная шляпа на столе, а внизу, у клумбы, пионер и девочка готовят к запуску ракету — то ли действующая модель, то ли просто макет. А пацаненок, совсем клоп, с восторгом смотрит на них.

Пионер — Сергей Никитович, девочка — Рада, а пацаненок — это я. Никита Сергеевич, говорят, держал эту картину на своей даче, многочисленные авторские копии были в приличных школах и домах пионеров, даже в Артеке, а школы попроще покупали репродукции.

Третья картина — «Отвага». Леонид Ильич Брежнев по колено в воде, с автоматом в руках, в окружении солдат высаживается на Малой Земле. Юный боец с восторгом смотрит на политрука. Юный боец — ну, понятно кто.

На эту картину дедушка возлагал большие надежды…

Зарядившись изобразительным искусством, я перешел к искусству музыкальному. К кабинетному роялю. Блютнер был по случаю куплен у одного генерала в сорок восьмом. Имя генерала дедушка мне так и не сказал. На этом рояле бабушка аккомпанировала папеньке, когда решили, что из Владлена художник не выйдет, а вот певец — очень может быть.

Сел. Размял кисти. И — самое трудное. «Кампанелла». Лист шуток не любит. Сразу ясно, кто работал, а кто погулять вышел. Я каждый день стараюсь хоть полчасика, да поиграть. Для души, не на публику. Да и какая публика? Маменька с папенькой хотели меня в лейб-концертмейстеры определить, но дедушка пресёк. Понимал, что внучку слушать, а не петь — мука. А пением мне до папеньки с маменькой — далеко. Ладно, чего пережевывать.

Листа отыграл без огрехов, но и без блеска. Бывало и лучше. А потом перешел к вольным упражнениям. Играл, что само ляжет на клавиши. Буги-вуги, Чайковский, Кумпарсита… Я даже запел.

Una furtiva lagrima

Negli occhi suoi spunto:

Quelle festose giovani

Invidiar sembro.

Che piu cercando io vo?

Che piu cercando io vo?

Странно. Давно мне не пелось.