Страница 3 из 5
Но через какое-то время начинаешь замечать все эти пацанские мелочи: например, что стол для пинг-понга стоит в шести футах от твоего рабочего места. (Нет, серьезно, шарики для пинг-понга отскакивали от моего ноутбука каждый божий день.) Корпоративные выезды состояли из сплошного баскетбола и средневековых реконструкций, а «Час общения» означает поединок в «Опрокинь стакан» – опять же на столе для пинг-понга, в нескольких футах от моего рабочего места.
Но корнем проблемы была сама работа. Меня наняли вместе с другим редактором, который понравился мне с первого взгляда. Нам сказали, что мы будем соредакторами, подотчетными генеральному директору. И это было своего рода правдой. Вот только я приняла оффер до того, как узнала свою должность (примечание: никогда не соглашайтесь на работу без формализации должности, даже если вам говорят, что вы сами сможете ее выбрать). Я случайно узнала, что мой коллега выбрал должность главного редактора. То есть самую высокую должность в нашей области, которую, как правило, занимает абсолютный монарх редакции. Но HR-менеджер посоветовал мне не беспокоиться, ведь «все мы здесь – часть сууупергоризонтальной структуры». Так какую должность я хочу? (Я выбрала «исполнительного редактора».)
На самом деле все было не так уж плохо: мой коллега, главный редактор, оказался отличным парнем. (Даже феминистом!) Он был женат на влиятельной женщине-адвокате с двумя очаровательными детьми. Прогрессивный! Поддерживающий! Веселый! И все же факт оставался фактом: меня исподтишка атаковал неожиданный босс-мужчина.
Я могла бы пожаловаться, но директора по найму – «начальника отдела кадров», как его называли, – уволили через несколько дней после моего выхода на работу (и зачем компании из ста человек вообще нужен был отдел кадров?). Тем не менее мой босс оказался опытным менеджером. Он знал, как добиться уважения. Там, где я нервничала, он говорил решительно и властно. На собраниях люди всегда смотрели на него, а не на меня – он ведь больше похож на босса, – независимо от того, о чьем проекте шла речь, о его или о моем. Он даже пытался помочь, повторяя мои идеи со всей громкостью и авторитетностью сорокадвухлетнего белого мужчины ростом шесть футов два дюйма. Но и вся слава за них тоже уходила ему.
Я слишком мало там проработала, чтобы все это стало действительно иметь значение – нас всех внезапно уволили спустя чуть больше года после начала работы. Это стало предвестником того, что компанию вскоре выкупит более крупная (Yahoo!).
Но, по правде говоря, я не в первый раз оказалась в таком положении.
Я начала свою карьеру в одном из старейших клубов для взрослых мальчиков, журнале Newsweek, где сексизм был настолько вопиющим, что однажды сотрудницы во главе с некогда молодым адвокатом по гражданским правам, а теперь конгрессвумен Элеонорой Холмс Нортон, подали на компанию в суд за гендерную дискриминацию, дав начало первому в США судебному разбирательству такого рода. (Если история кажется вам знакомой, то это потому, что по ней была написана книга, а позже снят сериал под названием «Good Girls Revolt».) Это был 1970 год, женщин из Newsweek просто переполняли ум и привилегированность. Все они были сплошь стипендиатки Фулбрайт и выпускницы колледжей «Семи сестер» из состоятельных семей. Как Нортон позже напишет: «Это были женщины, которым по всем признакам нечего опасаться на работе».
И все же им прямо сказали: «Женщины у нас не пишут». Начальники называли их «куколками». Они толкали почтовые тележки и разносили кофе, а также составляли исследования и отчеты, которые потом надлежало передать какому-нибудь мужчине. «Это было совершенно безнадежное время», – говорила Сьюзан Браунмиллер, ученая-феминистка, которая вместе с покойной сценаристкой и режиссером Норой Эфрон была сотрудницей Newsweek («почтальоншей») в 1960-х годах. Обе ушли еще до суда, но слова сотрудницы, которая осталась, навсегда отпечатались в моей памяти. «Через некоторое время начинаешь терять уверенность в себе, – сказала она мне. – Начинаешь верить, что писать и правда “могут только мужчины”».
Первая должность Норы Эфрон была «почтальоншей» в Newsweek в 1962 году. На собеседовании ее спросили, почему она хочет получить эту работу.
– Я хочу быть журналистом, – сказала она.
– Женщины не пишут в Newsweek, – ответили ей.
Я никогда не знала этой истории, отчасти потому, что нам ее никто не рассказывал. И все же четыре десятилетия спустя, в мою эпоху, обстановка казалась схожей: писали до сих пор сплошь мужчины. Конечно, я была журналисткой. На моем столе в доказательство этого даже была табличка с надписью «Журналист», как и у многих моих коллег-женщин. Но количество наших публикаций все равно составляло лишь малую долю от публикаций мужчин. Нас повышали не так быстро, как коллег-мужчин, с которыми мы поступили на работу одновременно. И трудно было не заметить, что почти все начальники еженедельника были белыми мужчинами. Позже мы подсчитали итоги за календарный год и выяснили, что мужчины написали все, кроме шести, из сорока девяти статей, попавших на обложку журнала.
Тем не менее Newsweek был тепленьким местечком для молодой журналистки. Это была моя первая настоящая работа после колледжа, и я считала, что мне очень повезло[1]. И в то же время, именно там я впервые стала сомневаться в своих способностях. Я не очень хорошо умела постоять за себя, и поэтому запиналась, когда меня просили высказать свои идеи перед всей аудиторией – обычно аудиторией мужчин. Я не знала, как реагировать, когда в отделе новостей установили баскетбольное кольцо или когда новый босс начал все время ошиваться у моего стола. У меня не было наставницы, с которой можно было бы все обсудить (там вообще было мало женщин старшего поколения).
Все это не назовешь откровенным сексизмом… по крайней мере, не совсем. В редакции, конечно, не могло быть официальной политики, которая запрещала бы женщинам писать; наоборот, дверь для женщин была приоткрыта, и мы протискивались в нее в бульших количествах, чем когда-либо. Но такие прочно укоренившиеся порядки не исчезают за одно поколение.
Обозревательница The New York Times Гейл Коллинз однажды сказала мне, что в ее эпоху сексизм, конечно, был чудовищным, но по крайней мере его легко было распознать. Когда парень щипал тебя за задницу и говорил, что «женщины не пишут в Newsweek», это, конечно, было несправедливо, но ты по крайней мере точно знала, что это несправедливо. Это была явная дискриминация – сексизм с юридическим определением и отпечатками пальцев, – а не просто «чувство». (Неужели это правда? Я что, схожу с ума? Я единственная, кто это видел?)
Сексизм 50-х годов не искоренен полностью – кхе-кхе, Дональд Трамп, – и все же распознать повседневный сексизм сейчас куда сложнее. Как и микроагрессия, с которой ежедневно сталкиваются чернокожие люди, то есть расизм, замаскированный под тонкие оскорбления или увольнения, сегодняшний сексизм коварный, случайный, политкорректный, даже дружелюбный. Он таится в глубине и проявляется в том, как пристально мы изучаем профессиональную квалификацию женщин, и в том, почему нам «не нравятся» женщины, которые идут во власть. Это своего рода то-во-что-невозможно-ткнуть-пальцем, неочевидное, труднораспознаваемое, еще-труднее-дать-отпор поведение, не обязательно сознательное. Его могут демонстрировать благонамеренные боссы, прогрессивные коллеги и даже феминистки. Однако ничто из этого не делает его менее разрушительным.
1
Везение – вещь, на которую женщины возлагают ответственность за свой успех. На что мужчины возлагают ответственность? На свои способности.