Страница 3 из 17
– Это ты, проклятый, князя Астемира убил!..
Не помня себя от ужаса, Докшуко вскочил с постели, бросился на двор, а со двора побежал в степь и скрылся в темноте…
И с тех пор пропал Докшуко.
Слышите, как воет Баксан?
О, нет! Не Баксан это воет: братоубийца, проклятый Докшуко, бродит в темноте и громко стонет, и молит Бога о смерти.
Но вовек не будет ему смерти: пока светит солнце, пока люди живы, Докшуко будет терзаться за содеянное им злодеяние.
Звените, струны, звените тихою печалью минувших лет…
«Высоко вырос»
У одного из владетелей Кабарды, князя Борока, был человек, по имени Шогонтыж, смешной человечек, низкого роста, полный, с жирными лоснящимися щеками.
Как собака, он всюду ходил за князем, часто развлекал его веселыми рассказами и игрой на балалайке.
Носил он на поясе длинный кинжал и шашку, а когда был с князем в походе или набеге, то не выпускал из левой руки тугого лука, а за плечами у него торчал колчан со стрелами.
Воины князя втихомолку смеялись над ним.
– Пустой человек! Какой он воин?! – говорили они. – Его дело – князю кумган с водой подавать, а он зачем-то оружие на себя нацепил?
И правда, не был воином Шогонтыж: в разгар битвы он точно сквозь землю проваливался вместе со своею лошадью, но, как только воины князя одерживали победу, он откуда-то появлялся и, размахивая шашкой, с гиканьем скакал за убегавшим врагом.
И в это время, глядя на него, князь Борок весело смеялся.
– Ах, Шогонтыж, Шогонтыж, – говорил он ему, – если бы Бог дал тебе большой рост, то ты один справился бы с моими врагами. Не правда ли?
А маленький человек, вместо ответа, поспешно брал балалайку и начинал воспевать подвиги князя и его воинов.
Был еще молод Шогонтыж и одинок, очень одинок: не было у него отца и матери, сестер и братьев, не было жены и близких друзей.
И как часто хотелось ему услышать теплое слово, испытать женскую ласку!
И увидел он раз девушку Санах, и полюбил ее, но сказать ей о своей любви не решался: боялся – засмеет его девушка. Но подоспело время и сказал он.
На свадебные танцы собрались девушки, собрались юноши, и Шогонтыж был среди них.
Один юноша, усмехаясь, сказал ему:
– Шогонтыж, и ты должен плясать…
– А ты думал, что я только смотреть буду! – возразил Шогонтыж, и стал рядом с той девушкой, которую любил.
И когда под звуки зурны и хлопанье в ладоши юноши и девушки, взявшись за руки, пошли кругом, он тихо сказал ей:
– Люблю тебя! Будь моей женой, калым за тебя большой приготовлю.
Улыбнулась она и, нагнувшись к нему, проговорила:
– Я согласна быть твоей женой, но сперва вырасти выше всех!..
Кончились танцы; вышел Шогонтыж из круга, и тоска была у него в душе.
С тяжелой думой шел он по улице и вдруг услышал, что кто-то зовет его.
Поднял голову и увидел около полуразвалившейся сакленки женщину, старую ведьму Аминат.
Мудрая старуха была она: в народе говорили, что шайтан навещал ее, и от него она узнавала то, чего другим людям и ввек не узнать.
Ночной порой прокрадывались к ней женщины, приходили мужчины, и запиралась Аминат с ними в сакле, и рассказывала им, что ждало каждого из них в жизни. И один выходил из сакли радостный, а другой – печальный.
Остановился Шогонтыж, спросил старуху:
– Что надо тебе?
– Зайди в саклю, будь гостем, – сказала она.
– Не могу, – ответил он, – иду по одному делу.
– Зайди, поговорим об этом деле, – промолвила старуха.
Подумал Шогонтыж и зашел в саклю, сел на скамейку перед очагом и рассказал, что случилось с ним на свадебных танцах.
Поджала тонкие и высохшие губы Аминат, подумала, покачала головой.
Потом сняла с полки пучок сухой травы, бросила его в очаг и зажгла.
Синим пламенем вспыхнула трава, а старуха глаз с огня не спускала и задумалась глубоко.
Вспыхнула последняя былинка и потухла, серый пепел остался от огня, а старуха стояла неподвижно.
Очнулась, вздохнула тяжело и сказала Шогонтыжу:
– Ты вырастешь высоко, высоко, но девушка, которую ты любишь, не будет твоей женой. Теперь иди, ничего больше не скажу, – прибавила она, когда Шогонтыж начал просить ее разъяснить, как это он вырастет. – Иди, иди, я все сказала.
Вышел Шогонтыж из сакли, и еще тяжелее было у него на душе.
Два дня прошло. Рано утром, когда еще не все звезды погасли, на улицах аула затрубили звонкие военные трубы.
И, услышав их звук, воины поспешно покидали свои постели, одевались, хватали оружие, седлали коней.
Пыль тучей поднялась над аулом от скакавших на конях воинов, бежавших толпой остальных жителей, людским говором, шумом и конским ржаньем наполнились еще недавно спавшие и пустынные улицы.
А трубачи на белых конях носились из одного конца аула в другой и трубили, трубили.
Весь двор князя Борока и улица против него были запружены народом.
– Что случилось? – спрашивает каждый, и никто не мог ответить на этот вопрос.
Но вот вышел из сакли Борок, окруженный узденями, стал среди толпы и сделал знак рукой.
Шум и говор смолкли.
– Воины! – начал – он. – Месяц назад я послал к абадзехам тридцать храбрых джигитов для сбора дани. И вот теперь узнал, что абадзехи убили двадцать девять джигитов, а тридцатого отправили ко мне. Хотите его видеть?
– Хотим! – закричала толпа.
По знаку князя из сакли вышел человек и стал рядом с ним.
И страшен был он: губы, нос и уши были у него обрезаны, и стоял он среди толпы, оскалив зубы, смеялся молчаливым смехом смерти.
Гнев охватил воинов, и крикнули они, потрясая оружием:
– Отомстим абадзехам! В поход, в поход! Веди нас, князь!
Три дня спустя, на заре ясного утра войско Борока выступило из аула.
Впереди ехал князь, окруженный свитой, а немного поодаль ехал Шогонтыж.
Не весел был маленький человек – не пел песен, не играл на балалайке, опустил голову на грудь, задумался и был угрюм.
Удивлялись воины.
– Что случилось с нашим «джигитом»? – спрашивали одни из них. – Все он молчит, все думает о чем-то… Но о чем может думать такой пустой человек?
Другие, посмеиваясь, говорили:
– Он обдумывает, как искуснее на абадзехов напасть.
И князь тоже обратил внимание на него.
– О чем ты думаешь? – крикнул он ему.
Очнулся Шогонтыж и отвечал:
– Я песню слагаю, князь.
– Пой ее, послушаем, – приказал Борок.
Выехал Шогонтыж вперед войска, настроил балалайку и запел:
– В ясный вечер, когда солнце уходит спать, целует оно высокие снеговые горы, целует вершину леса…
«Спите до утра, когда я вас поцелуем разбужу», – говорит солнце горам и лесу.
А при дороге лежит камень небольшой серый и пылью покрытый, и не целует его солнце ни утром, ни вечером, и только в полдень жжет его…
И, не докончив песни, Шогонтыж взмахнул балалайкой и ударил ею об луку седла, и тихой жалобой зазвенели струны.
Швырнул на дорогу разбитую балалайку и проговорил, обращаясь к князю:
– Не могу больше петь, князь. Тут, – указал он на свою грудь, – много красивых песен сложилось, но слаб мой язык, не в силах он передать их, а моя балалайка… она совсем-совсем отказалась служить мне…
Взглянул князь на Шогонтыжа, недоумевающе пожал плечами и не сказал ничего.
Тихонько отъехал Шогонтыж в сторону и был молчалив и угрюм по-прежнему.
Абадзехи ожидали кабардинцев в горах: в узком ущелье они устроили из бревен и камней прочный и высокий завал и засели за ним. По обе стороны ущелья, как две стены, стояли высокие скалы, и трудно было взобраться на них, чтобы потом напасть на абадзехов.
И князь Борок сразу понял, что много погибнет его воинов, прежде чем враг будет выбит из засады, и созвал он совет из опытных в военном деле джигитов, чтобы обсудить план сражения.