Страница 5 из 7
«Вследствие такого родства не только я держу зеркало перед клиентом (хотя я считаю термин “отзеркаливание” неудачным), но и он держит зеркало передо мной, давая мне возможность увидеть, что я собой представляю, что чувствую и испытываю. При этом могут быть затронуты и вынесены на поверхность скрытые аспекты меня самого, которые я едва осознаю, а то и вовсе не осознаю в своей собственной жизни. Как следствие в ходе терапии я то и дело сравниваю клиента с самим собой и оказываюсь вынужденным задавать вопросы самому себе. Нечто происходит не только с клиентом, но и с терапевтом. Мы оказываемся в одной лодке как в жизни, так и в терапии» (Rombauts, 1984, p. 172).
Конгруэнтность и эмпатия
Как мы видели выше, отсутствие конгруэнтности подрывает работу терапевта. Возможно, значение конгруэнтности нам удастся более ярко проиллюстрировать с позитивной точки зрения или, во всяком случае, привлечь внимание к некоторым, еще не обсуждавшимся аспектам конгруэнтности, которые напрямую связаны с качеством эмпатических интервенций. Высокая степень конгруэнтности терапевта, безусловно, придает этим интервенциям оттенок его личности, так что клиент не воспринимает их как ходульные технические приемы. Клиент в таких случаях чувствует, что терапевт стремится понять его исходя из собственного, глубоко укоренившегося в нем опыта. Терапевт не просто резюмирует сказанное клиентом – он рассуждает о том, что его задело в его рассуждениях, какие чувства они в нем пробудили, о том, что он, может быть, не совсем понял, но хотел бы понять, и т. д. Хотя терапевт, по сути дела, сфокусирован на внутреннем мире клиента, понимание этого мира всегда является личным в том смысле, что интервенции терапевта берут начало в его собственном опыте, возникающем в связи с тем, что говорит ему клиент. Иногда (и, по-моему, крайне редко) это приводит к тому, что терапевт вскользь ссылается на свой собственный опыт – не для того, естественно, чтобы рассказать о себе или привлечь к себе внимание, а для того, чтобы дать клиенту знать, что он был понят. Вероятно, эту персонализированную форму эмпатии лучше всего проиллюстрируют два фрагмента стенограммы терапевтической сессии с «молчаливым юношей», где Роджерс пытается разделить переживания безнадежности и отверженности, испытываемые Брауном (обратите особое внимание на интервенции терапевта, отмеченные звездочкой).
К1: Я хочу только одного – убежать и умереть.
Т1: М-гм, м-гм, м-гм. Наверное, вы хотите сбежать не куда-либо конкретно. Вы просто хотите уйти отсюда, забиться в какой-нибудь угол и умереть, да?
(Молчание продолжительностью около 30 секунд)
*Т2: Мне кажется… насколько я могу вникнуть… в глубину вашего чувства, как я его испытываю. мне представляется. образ некоего. э-э. раненого зверя, который хочет уползти куда-то и умереть. Это кажется похожим на ваше чувство – просто убежать отсюда и. и пропасть. Сгинуть. Не существовать.
(Молчание длительностью около 1 минуты)
К2: (едва слышно): Весь день вчера и все утро сегодня я хотел быть мертвым. Я даже молился ночью, чтобы умереть.
*Т3: По-моему, я понял, каково это для вас: два дня вы хотели только одного – быть мертвым, и вы даже молились, чтобы умереть, – мне кажется, что жить для вас настолько невыносимо, что вы хотели только одного – не жить больше.
…
К1: Я никому не нужен, я ни на что не гожусь, так зачем же мне жить?
Т2: М-гм. Вы чувствуете: «Я совсем не нужен ни одной живой душе – так почему я должен жить дальше?» (Молчание на протяжении 21 секунды)
*Т3: Мне кажется (если я ошибаюсь, вы можете меня поправить). вы чувствуете нечто подобное: «Я старался быть хорошим в чем-то, пока это еще волновало его. Я действительно старался. А сейчас – раз я ему не нужен, раз он считает, что я никуда не гожусь, – это доказывает, что я никому не нужен». Скажите, вы испытываете. ух. что-то вроде этого?
К2: Да, ну и другие мне говорили то же самое.
Т4: Ага. М-гм. Понимаю. И вы чувствуете, что, если верить другим, – тому, что сказали несколько других людей, вы ни на что не годитесь и никому не нужны.
(Молчание длительностью 3 минуты 40 секунд)
*Т5: Не знаю, поможет это или нет, но я бы хотел об этом сказать: думаю, я достаточно хорошо вас понял. Это похоже на чувство, словно вы просто ни к черту никому не нужны. Дело в том, что когда-то… я сам чувствовал то же самое. И я знаю, это действительно может быть очень тяжело. (Комментарий: это был самый необычный для меня ответ. Просто я почувствовал, что хочу поделиться с ним своим опытом, чтобы он понял, что не одинок). (Rogers, 1967b, p. 407–409.)
Глубокая эмпатия – это всегда «слушание третьим ухом»; важнейшие элементы такого слушания – способность обращаться к глубинным уровням своих собственных чувств и умение представлять, что ты сам будешь чувствовать в ситуации, сходной с той, о которой рассказывает клиент. Роджерс (Rogers, 1970) описывает, как он постепенно развивал в себе доверие к глубинным уровням собственной интуиции:
«Я доверяю своим чувствам, словам, импульсам, фантазиям, возникающим во мне. Так мне удается использовать не только мое сознательное Я, но и некоторые возможности всего своего организма. Например: “Внезапно у меня возникла фантазия, что вы принцесса и что вам бы понравилось, если бы мы все оказались вашими подданными”. Или: “Мне пришло в голову, будто вы одновременно и судья, и обвиняемый, и вот вы строго говорите себе: “В любом случае ты – виновен!”»
Джендлин тоже писал об эмпатической интуиции терапевта, которая опирается и на поток его собственных мыслей и чувств, и на происходящее с клиентом. С ее помощью терапевт пытается вникнуть в то, что говорит клиент:
«Пациент получает гораздо больше пользы от разговора с внимательным и отзывчивым слушателем, даже если тот не говорит ничего “терапевтического”. Простой разговор о больничной пище, событиях недели, поведении других людей, мелких досадах и огорчениях – и никакого копания!
Я становлюсь тем, кто выражает чувства и ощущает значения. “Вот ведь как оно бывает…”– говорю я; или: “Ну и ну, и им даже все равно, что вы думаете об этом”; или: “Я догадываюсь, что это оставляет после себя чувство беспомощности, не так ли?”; или: “Еще бы, это и меня свело бы с ума”; или: “Должно быть, досадно, что он так и не побеспокоился о вас”; или: “Не знаю, конечно, но меня интересует, хотели ли вы на самом деле разозлиться, но, может быть, вы просто не отваживаетесь на это?”; или: “Мне кажется, вы смогли бы расплакаться от этого, если бы только позволили себе плакать”» (Gendlin, 1967b, р. 398).
Все эти примеры призваны показать, что конгруэнтность и эмпатия не противостоят друг другу. Напротив, проявления эмпатии всегда имплицитно предполагают собственную конгруэнтность терапевта: мы все понимаем друг друга через самих себя – благодаря родству, существующему между людьми как человеческими существами (см.: Vanaerschot, 1990). До сих пор мы обсуждали значение конгруэнтности главным образом в контексте принятия и эмпатии по отношению к внутреннему миру клиента, пренебрегая межличностными отношениями здесь-и-теперь. Однако столь же важным аспектом терапевтического процесса является эмпатия по отношению к тому, что происходит между терапевтом и клиентом. Характер таких взаимоотношений формируется каждым участником процесса. И в этом – а быть может, особенно в этом – конгруэнтность терапевта является решающим фактором. Действительно, она функционирует здесь как своего рода «барометр взаимодействий» для всего того, что происходит в терапевтическом отношении. Мы обсудим этот аспект позже в рубрике «Прозрачность».
Значение конгруэнтности для профессиональной подготовки и практики терапевтов