Деревня на Краю Мира

Валя вздохнула, но это был такой, примирительный вздох из разряда: “Что уж с тобой, бабуля, поделать!”

До дома они обе добрались без приключений, не встретив ни полиции, ни милиции, ни лихих людей. Александра, пусть усталая и разбитая, но выскочила из машины первой, бросилась проверять Санька, а тот, как валялся на старом, разбитом топчане с утра, так и продолжал дрыхнуть, пьяно похрапывая перегаром.

– Бабушка, – Валя выглянула сбоку от забора.

– Иди-иди отсюда, – страшным шёпотом выдала старуха, – Иди, пока он спит.

– Его нечего больше бояться, бабушка, – по-взрослому серьёзно и одновременно по-детски звонким голосом сказала Валя.

– Нет, – упёрлась Александра, – Уходи. Уходи, я сказала.

Валя хмыкнула, но отошла. Она настолько была поражена открывавшим перед ней миром, что ей было интересно совершенно всё. И ей было без разницы за чем наблюдать: за спящим алкоголиком или за бабочками, весело порхавшими вокруг цветов, или за небом, прекрасным и таким далёким, или за птицами, пусть даже самыми обыкновенными. Для неё весь этот мир был удивителен. Она и раньше всё это видела, но вся её душа вместо того, чтобы воспринимать красоту окружающего мира, отдавала все силы на борьбу с демонами.

– Как красиво! Как же красиво! – вырвалось у неё из груди, и в этом возгласе было всё: и счастье от избавления, и мука за все потерянные годы.

В это время Шура мрачно осматривала пьяного Сашку. Судя по всему, спать ещё будет долго. У неё на миг возникло невероятно сильное желание тюкнуть этого урода чем-нибудь, чтобы он так и не проснулся. Но… Но впечатления от обряда были столь сильны, что Шура теперь настороженно вглядывалась в каждый куст и каждый камень, не то ощущая, не то боясь обнаружить душу за ними. Сплюнув и зло оглядев алкоголика, Шура направилась домой. Убивать камнем она его не будет, она лучше сварит самогону покрепче. Тем более, что Сашка вконец обнаглел, и стал утверждать, что “больная Валька” его чуть не загрызла, и, если Шура не хочет, чтобы он… Далее шли вариации на тему: от заявления в милицию или психушку, до собственноручного “решения проблемы”. Поэтому он считал, что “Шурка” (он теперь обращался к ней только так, только пренебрежительно) обязана ему самогон бесплатно поставлять. А Шура Иванна была только и рада. Пару раз он пробовал денег стрельнуть. Но денег ему не дали. Шура изобразила на лице страшное горе, мол, пенсии не хватает, а пенсия нескоро, а пока только с огорода и кормимся с Валюшкой, мол, но ты уж, Сашенька, не побрезгуй, возьми, вот… И шантажист вновь получал большую бутыль самогона.

И в этот раз Шура решила заняться зельеварением. Нет, не полностью умер в ней материн дар. Когда хотела сделать добро, славно выходило, и люди к ней тянулись, когда же со злым намерением, то маялись от её услуги. Вон, тот же Санька, как напьётся, лежит, как мертвый, и голова у него болит, и спит долго, каждый раз, как Шуре “буханка” его нужна, так и спит-не-проснё-о-тся.

– Валя, Валя, – звала старуха внучку, – Вот же егоза! – воскликнула Александра счастливо, словно “егоза” было лучшей похвалой в мире. Впрочем, для этих двух женщин именно так и было.

– Бабуля! – Валя выскочила из-за калитки их собственного дома. За разросшимся кустом шиповника её было не видно.

– Ах ты моё солнышко, счастье ты моё! – Иванну наконец отпустило, и она по-бабьи, по-матерински зарыдала.

Валя бросилась к бабушке, они обнялись, и так и стояли, обнявшись.

Сумерничало, две женщины сидели на летней кухне – веранде, как сказали бы дачники. Они пили душистый травяной чай. К счастью, у них не было денег на бурду в чайных пакетиках – берегли каждую копейку, поэтому они наслаждались по-настоящему здоровым напитком – настоем из Иван-чая, мяты, мелиссы, листьев и ягод малины и смородины.

– Валенька, – ласково произносила бабушка. Обе они знали, что она просто счастливо повторяет это имя, но ей не нужен был ответ, ей просто в этом счастливом возгласе надо было выбросить свою радость вовне.

Заканчивался первый день Валиной новой жизни. Обе женщины, усталые, но счастливые улеглись спать.

Своё “первое-новое” утро Валя запомнила навсегда. Она проснулась от смутного ощущения даже не тревоги, но какого-то неудобства, словно бы на неё кто-то смотрел. Оглядевшись, Валя не увидела никого. Со страхом, боясь, что снова будет заперта в борьбе с нечистью, она /нырнула/ в собственную душу, и посмотрела, что там творится – но всё было очень хорошо, и от дара Веры исходило зелёное успокаивающее мерцание. Она вынырнула, и облегчённо вздохнула. Она вернулась, и она не заперта в своём теле опять. И тут – шорох. Словно ткань шелестит. Сначала ей подумалось, что это Сашка. Но внутреннее чувство подсказало – нет, не он. Вообще, по шуршанию ткани, она почувствовала, – женщина. Но ни её, ни бабкина одежда так никогда не шуршала. Что же это за женщина такая, и как же она одета, что это всё шуршит, словно звуком переливается, словно листва падает и увлекается ветром, словно деревья клонит сильный ветер…

Валя сама не заметила, как впала в особое состояние, как стала иначе ощущать и мир, и звуки, и цвета в нём. Это невероятное состояние было чем-то пограничным. В голове она вдруг чётко услышала странные, неизвестные ей слова, колебавшиеся в странном ритме, словно речные волны: навь-явь-правь. И она поняла, что она где-то вовне этого всего, словно она птица, которая где-то летит в серо-мглистом предрассветном небе, словно она и ветер, который эту птицу несёт, и река, которая страдает от грязи, и всё же несёт свои воды, та самая река, что была рядом с их деревней, но не только эта река, а все реки “этой” земли. Если бы у неё спросили, что это за “эта” земля, она не смогла бы ответить, она просто чувствовала, что это та земля, которая принадлежит ей этими водами и этими жилами, и которой она – Валя этой кровью и этими жилами принадлежит сама.

И вдруг она увидела серую тень. Тень обернулась. У неё было лицо, но на него падала иная тень, какая-то совсем чёрная, так что его было не разглядеть. Тень посмотрела, даже вгляделась в Валю, а потом пропала, словно кто-то моргнул. Раз – была, раз – не стало.

И тут Валя очнулась. И поняла, что больше ей не заснуть. Кровь кипела холодным, жгучим, поющим странные, неясные, на неизвестном языке песни, огнём, голова была ясной, а каждый предмет приобрёл особый дух и особое очертание, говорившее, что можно особым образом с предметом сделать.

Валя вышла на кухню. Выпила холодной с ночи воды, ощущая, как вода эта приятно холодит, как она соответствует её внутреннему ощущению, как вода остужает те части в её теле, что были слишком горячи, и как бы не соответствовали остальному внутреннему холоду. Валя почувствовала, что желудок её нездоров, и сразу поняла, как и как долго его будет лечить. Той же водой она умылась, смывая с себя последние липкие паутинки снов. Затем она облила макушку этой же водой, стоя в сумеречном предрассветном саду, и ощутила, как жилы, которые связывали её с особым миром, вдруг, распрямляются и становятся “утренними”. Она сама не знала, что значит это “утреннее” состояние, что же за жилы такие пронизывают её тело, как натянутые струны, она просто опять знала, что это правильно. Омывая макушку, она стояла согнувшись, но вдруг осознала, что это не просто тело согнулось, это был поклон. Кому и зачем? Если бы её спросили, она бы, немного помявшись, ответила, что, кажется, всему. И пожала бы плечами со счастливым, наивно улыбающимся и недоуменным лицом. А потом бы, может, побежала от вопрошающего дальше смотреть на мир: на лес, на траву, на небо, на реку, на всё.

Чуткий старушечий сон Александры нарушил всего лишь еле слышимый топоток ног внучки и скрип раскрываемой двери. С растрёпанными волосами и свисавшей без лифчика грудью, она словно сыч, полетела к внучке. Валя как раз закончила умываться и тихо сидела на ступеньках, наблюдая за природой. Удивительно, но ни один ночной комар не попытался её укусить. А вот на Шуру накинулась одна такая злая комариха, что попыталась её укусить, если не в глаз, так в веко уж точно.