Горькое похмелье

– Замуж звенигородских дивчат больше не брать! – выкрикнул молодой делегат. – А ихним сватам будем гарбуза выносыть!..

Зал ответил хохотом.

– А цилуваться з ихнимы не возбраняеться?

– Нагайкы ихним хлопцям всыпать, може, образуються… ну, визьмуться за ум?

Дети!.. И смех, и смерть гуляют рядом. Но – все нипочем. Даже серьезным седым делегатам.

– Голосуем! – прокричал Лашкевич. – Хто за таку мобилизацию?

Поднялся лес рук.

– Единогласно… Товарищи! – Голос Лашкевича зазвенел. – До нас сегодня прибула делегация из самых видных представителей московского анархизма! Попросим их сюда, до нас!..

Зал выразил свой восторг неимоверным шумом. Аршинов, Сольский, Волин и Шомпер поднялись на сцену, смущенные столь бурным выражением адресованных им чувств. Зельцер попытался остаться в зале, но Шомпер вернулся и притащил его за руку.

– Можно, я скажу? – прошептал на ухо Аршинову Сольский.

– Лучше помолчите, Зяма, – ответил ему стреляный воробей Аршинов. – Непростая аудитория. Им не стишки нужны, а надежда.

Он вобрал побольше воздуха в легкие, словно собрался нырять, и громким митинговым голосом перекрыл шум:

– Товарищи по борьбе! Мы – не делегация…

Зал сразу примолк.

– …То есть мы не просто делегация. Мы – ваши московские братья, которые приехали к вам, чтобы вместе воевать за волю, потому что именно ваше Гуляйполе и его герои дают сегодня всему миру капитала пример практического строительства анархизма как самого справедливого общества, несмотря на тяжелые условия войны… Мы – навсегда с вами!

Зал зашумел. Шомпер, Сольский и Зельцер, истинные московские интеллигенты в отличие от Аршинова, вначале несколько растерявшиеся при виде этой смолящей свирепые самокрутки, харкающей, надрывно кашляющей, гремящей оружием аудитории, вдруг тоже почувствовали себя триумфаторами.

– Вы, братья, стали передовым отрядом мировой анархии, маяком вольности и безвластия!.. – продолжил Аршинов.

И снова – рев и стук, пушечные удары крестьянских ладоней слились в канонаду.

– Будущее принадлежит нам, анархистам! – заверил делегатов Аршинов. – Наши союзники большевики, с которыми мы вместе делали революцию, а сейчас вместе бьемся с панами и офицерьем, показали, что они унаследовали худшие традиции царской власти! Аппарат насилия остался тем же! Изменились только названия: полицейский стал милиционером, жандарм – чекистом, чиновник – комиссаром… Изобретенная лакеем буржуазии Керенским продразверстка стала беспощадным оружием в ограблении вольного крестьянства. Хуже того, нам хотят навязать новое крепостное право! Загнать в подневольные хозяйства, назначить нам начальство!

По залу прокатились возгласы возмущения: «Позор!», «Стыдобища!», «Геть красножопых!»… Аудитория – благодарнее не придумать! Дети…

– Но это доказывает лишь одно: большевизм в конце концов рухнет, и над всей Россией, а потом и над всем миром, как сейчас в Гуляйполе, поднимется черное знамя свободы и воли!..

Полнейший успех «московской делегации» выразился в том, что к сцене один за другим подбегали делегаты, жали руки, просто пытались дотронуться до Аршинова, Шомпера, Сольского, Волина, Зельцера… Московские умы! Светочи! Не какие-нибудь там доморощенные теоретики!..

Вечером в имении пана Данилевского, в штабной комнате, стол был заставлен давно не виданной москвичами снедью и неимоверным количеством бутылок, в том числе даже с шустовским коньяком, прихваченным на складах Мариуполя. Заканчивалась неофициальная часть встречи.

Сильно подвыпивший Зяма Сольский встал с чаркой в руках.

– Я счастлив! – произнес он со слезами на глазах. – Я счастлив! – И почти упал замертво, как от пули. Его тут же уволокли в одну из комнат и уложили на пышно взбитую перину. Тут это дело понимали.

Махно и Задов были, конечно, куда крепче московских гостей, и лишняя чарка для них – не пуля. Впрочем, один из московских гостей, молчаливый Зельцер, тоже держался молодцом. Втроем в углу стола они шептались.

– И шо, любую печатку можешь? – спрашивал Задов.

Зельцер открыл свой чемоданчик. Инструментов здесь было – как у хирурга. Штихели, бауммессеры, пинцетики, резиновые и березовые заготовки, а также образцы изделий: бланки, удостоверения, даже денежные купюры, включая большие, как носовые платки, русские «катеньки» и «петеньки».

– Шо, и гроши можешь?

Зельцер только усмехнулся.

– Ну а, скажем, типографське дело? В походе?

– «Бостонку» достанете – свободно. На телеге возить можно.

Махно и Задов переглянулись: золотой человек!

– А шо ж ты от большевиков ушел? – поинтересовался Махно.

– Так бюрократы… Селедочный паек… В семь на работу, в восемь с работы… И никакого творчества, свободы… Я же из анархистов к ним пришел! Можно сказать, на революционный огонек из-за границы прилетел! Был членом Американской федерации анархистов. Вот!

Зельцер достал из того же чемоданчика справку.

– Ну, справки ты нам не показуй! – добродушно пробасил Задов. – У тебе там небось есть и справка, шо ты – апостол Петро?.. Мы на тебя в работе поглядим, якый ты анархист!

Тем не менее он взял из зельцеровского чемоданчика большую сторублевую «катеньку», долго рассматривал ее на свет, поднеся к керосиновой лампе. В восхищении покачал головой:

– Красыво зроблено! Мастер!

Нестор вернулся в свою комнату далеко за полночь. Галина, услышав его шаги, поднялась: спала она почти одетая, с револьвером на поясе, только сапоги стояли возле кровати. Подкрутила фитиль лампы: огонек разросся, осветил внутренность комнаты, мало чем изменившейся с тех пор, как Нестор жил здесь с Настей. Повалился на постель.

– Галь! Неси холодную воду, рушник. Голова…

– Выпил много?

– Не… Тяжелый день, шо-то голова пошла кругом.

– Надо было контузию вылежать! – строгим голосом «учительки» сказала она. – Теперь будешь мучиться…

Галина наложила на его лоб мокрое полотенце.

– Не пойму, мы с тобой муж и жена или только боевые товарищи? – спросила она.

– Эх, Галка! Сам хочу мирной жизни, – произнес Махно. – Подожди трошки, все образуется. – Он помолчал немного, вновь заговорил: – Я, Галя, всех этих москвичей до тебя в агитпроп зачислю… Не! Пусть будет Культполитпросветотдел! Такого у большевиков нема! Один Волин чего стоит! Профессор, не кто-нибудь! Пускай нам пропаганду налаживают… Понимаешь, я давно понял, шо воевать только одним оружием – мало. Надо, шоб и слово участвовало. Говорят, слово может убить. Я, Галя, тоже знаю, шо слово может быть грозным оружием. От и пускай налаживают…

Нестор закрыл глаза.

– Ты меня до света разбуди, – попросил он.

– Куда ж ты? Отдохнул бы хоть день.

– Ты отдохни, разрешаю. Женщина все ж таки. А я… я в Волноваху. Там бои. Там я нужен.

– Боюсь я большевиков, – вздохнула Галина.

– Нема у нас, Галочка, других союзников, чтоб против эксплуататоров разом итти, – сонным голосом произнес Нестор. – И потом! Что такое настоящая война, я только сейчас понял… Небольшая у нас армия, а двенадцать подвод боеприпасу в день хоть удавись, а достань. Как если б в завод: угля не подали – гаси печи. Так и тут… А с большевиками договоримся. Они поймут. Жизнь научит. Придет мирный час, Галочка… Придет…

И он уснул, ощущая блаженный, успокаивающий холод полотенца.

«Ку-ку! – вскрикнула кукушка из своего оконца на размалеванных мальвочками ходиков. – Ку-ку!» Она словно издевалась над таким счастливым, политически выдающимся для дела мировой революции днем.

Впрочем, не для всех этот день был лишь политическим событием. Лёва Задов и Феня оказались в зале рядышком. И потом решили посидеть уже не в зале, а на улице, на какой-то чудом сохранившейся возле старой мазанки скамейке. Над ними нависала отягощенными ветвями большая старая черешня.

Подняв руку, Феня нащупала уже созревшую ягоду, протянула ее Лёвке. А тот, добродушно и басовито возражая, отдал ее Фене обратно как ответное угощение. Этот силач и жестокий боец казался сейчас безобидным увальнем. Феня сразу обратила внимание на этого огромного человека с плечами и шеей циркового борца. Но причина интереса заключалась, конечно, не в могучем сложении нового начальника разведки и контрразведки, а в его какой-то неподходящей для этой должности наивности и простосердечии. По крайней мере, Феня именно так его воспринимала.