Страница 14 из 17
Эго и кожные заболевания
Согласно Анзьё, кожные заболевания сохраняют тесные отношения с нарциссическими неудачами и структурной недостаточностью Эго. Прежде всего возможно уравнивание отношений функций Эго с мыслями, с одной стороны, и отношений функций кожи с телом как таковым. Затем возможно еще одно уравнивание – Эго и кожи, в результате чего сбой в любой из функций Эго сопровождается заболеваниями кожи, нанесением татуировок или надписей на ней. Наконец это уравнивание может быть настолько однозначным, что углубление изменений Эго пациента может приводить к более глубоким и более серьезным кожным заболеваниям.
Анзьё задается вопросом, не являются ли кожные заболевания следствием чрезмерности или недостаточности контакта с матерью на ранних этапах жизни (Anzieu, 1987а). Исходя из своего опыта работы с дерматологическими больными, он утверждает, что некоторые кожные заболевания, по-видимому, связаны с чрезмерной стимуляцией, другие же – с недостаточной стимуляцией. Адресуясь к Шпитцу, он также задается вопросом, не является ли функцией экземы обеспечение больного теми стимулами, которых ему не хватало в детстве или, может быть, она скорее представляет собой форму просьбы эти стимулы предоставить.
Он приходит к выводу, что во всех случаях главной осью является запрет на прикосновение. С одной стороны, избыток материнской заботы может быть навязчивым и опасным, поскольку разрушает и преступает запрет на прикосновения, необходимые ребенку для того, чтобы он имел возможность формировать экран от возбуждений и оборачивать себя психически. С другой стороны, отсутствие материнской ласки и заботы может рассматриваться как эквивалент чрезмерного, неистового и преждевременного запрета на слияние с телом другого человека.
К такому восприятию дерматологических пациентов был добавлен тот факт, что Анзьё анализировал пограничных и нарциссических пациентов, уверенных в собственной идентичности и во многом похожих на дерматологических пациентов. Из всего этого он заключил, что серьезность изменений на коже (которая определяется ростом сопротивления со стороны больного человека к фармакологическим и психотерапевтическим методам лечения) связана с количественной и качественной важностью нарушений Эго-кожи (Anzieu, 1987а, p. 46).
Он также коснулся проблемы патомимии[6]. По этому вопросу он ссылается на состояния, характеризующиеся поражениями кожи, вызванными самоповреждением и стремлением имитировать болезнь ради получения выгоды, хотя в ряде случаев единственная выгода, похоже, сводится всего лишь к обретению статуса больного. Другие авторы объединяют эти феномены в группу дерматологических артефактов или искусственных расстройств (см. главу 9). Согласно Анзьё, при патомимии,
физический симптом рецидивирует, задействуя первичную форму языка кожи и давние фрустрации, при этом пациенты демонстрируют страдания и возвращение ярости: раздражение кожи смешивается с ментальным раздражением посредством соматопсихической недифференцированности, на которой эти пациенты остаются фиксированными (Anzieu, 1987а, p. 45).
Повреждения на коже… являются драматической попыткой сохранить границы тела и Я, чтобы восстановить чувство неповрежденности и сплоченности (ibid., p. 31).
Как при патомимии, так и при многих других заболеваниях эпидермиса, кожа теряет свою функцию границы, обретая главным образом функцию зеркала души.
Запрет на прикосновение
Первые запреты, которые семья применяет к детям, как только мир (двигательного) перемещения и (дословесного и прелингвистического) общения становится им доступен, связаны с тактильными контактами; с этими внешними, изменчивыми и многочисленными запретами в качестве основы, формируется внутренний по своей природе запрет (Anzieu, 1987а, p. 149).
Запрет на прикосновение на языке тактильности может быть тем же, чем на языке эдипальности является кастрация, вытеснение или функция закона. Запрет на прикосновение двойственен, поскольку развивается в два этапа, относящихся к разным типам контакта.
Первичный запрет на прикосновение противостоит конкретно влечению привязанности. Это запрет на контакт вообще, т. е. запрет на привязанность, слияние и смешение тел. Он перенаправляет в психическую сферу то, что действовало в биологическом источнике. Он придает отдельность живому существу, находящемуся в процессе обретения индивидуальности. Именно запрет отстраняет индивидуума от материнской груди и поддерживает желание вернуться, реализация которого возможна только в фантазии (этот запрет не укореняется у аутичных индивидуумов, которые продолжают жить в материнском лоне). Мать неявным образом транслирует запрет ребенку посредством активного физического дистанцирования: ставя ребенка в кроватке, она отворачивается от него, она отворачивает его от себя, забирая грудь, отворачивая свое лицо, к которому ребенок хочет прикоснуться. В тех случаях, когда мать не осуществляет этот акт запрета, вокруг всегда есть кто-то, кто словесным образом выступит в этот момент как представитель запрета. Отец, свекровь, сосед, врач-педиатр – кто-то напомнит матери о ее обязанности телесно отделить себя от ребенка, чтобы тот уснул, чтобы он не перевозбуждался, чтобы оградить его от обретения вредных привычек; так он сможет учиться самостоятельно играть, так он сможет начать ходить, а не проситься на ручки. Все это делается ради того, чтобы он рос, чтобы он оставил свое окружение и находил себе время и место для самостоятельной жизни. Соответствующая угроза физического наказания в конечном счете представляется в фантазии как отрыв, как отказ от влажной поверхности единой кожи ребенка и матери (или того, кто ее заменяет, каковым может быть отец)…. Мифология и религии отражают этот отрыв.
Вторичный запрет на прикосновение налагается на влечение к овладению: не все можно трогать, хватать или держать. Это избирательный запрет на мануальный контакт: не трогать гениталии и вообще эрогенные зоны и их продукты. Нельзя прикасаться к людям или предметам в грубой манере; прикосновение к ним должно ограничиваться лишь действиями, направленными на адаптацию к внешнему миру и на удовольствие, ими предоставляемое, следуя одному только принципу реальности. Запрет формулируется вербально или на языке жестов. Семья и домашняя среда противятся ребенку, готовому трогать запретное, сообщая о запрете словами или указывая посредством движений головой или рукой. Неявный смысл следующий: ты не должен хватать, сначала ты должен спросить и согласиться с возможным отказом или отсрочкой. В то же время этот смысл становится явным, когда ребенок в достаточной мере овладевает языком; это тот навык, к освоению которого приводит запрет: на интересные предметы не нужно показывать пальцем, их нужно называть. Угрозу физического наказания, соответствующую вторичному запрету на прикосновение, в конечном счете выражает семейный и социальный дискурс: рука, которая крадет, бьет или мастурбирует, будет привязана или отрезана (ibid., p. 161).
Это двойной запрет, обеспечивающий возможность перехода от телесного Эго к связанному с ним психическому Эго. Этот переход может потребовать отказа от преобладания кожных удовольствий, а затем от руки, тем самым способствуя и трансформируя конкретное тактильное переживание базовых представлений, на основе которых формируются межсенсорные системы соответствий. Эти базовые представления на начальном образном уровне поддерживают символическую связь с контактом и осязанием и позже могут достигать чисто абстрактного уровня, утрачивающего эту связь (Anzieu, 1987а).
Все это не означает, что вытесненные тактильные первичные связи разрушаются (речь не идет о патологических случаях), скорее, они продолжают регистрироваться фоном, на котором прорисовываются межсенсорные системы соответствий. Они образуют психическое пространство, в котором могут объединяться другие сенсорные и моторные пространства, и поэтому они предоставляют воображаемую поверхность, на которой могут отображаться производные скрытых мыслительных операций. По мнению Анзьё, гегелевское понятие Aufhebung[7] особенно уместно при описании качества этих экотактильных следов, которые одновременно отрицаются, преодолеваются и сохраняются (Anzieu, 1987a). Такая экотактильная коммуникация существует в качестве изначального семиотического источника (ibid, p. 166).
6
Патомимия (др.-гр. πάθος – страдание, болезнь, μίμησις – подражание, изображение) – самоповреждение кожи, обусловленное психическим расстройством.
7
Согласно Ипполиту (Hyppolite, 1966, р. 860), гегелевское понятие Aufhebung означает отрицание с удержанием. Мы должны помнить о том, что Фрейд говорит об отрицании как своего рода Aufhebung (снятии) вытеснения, а не о признании вытесненного материала, потому что существенная часть вытесненного, препятствующая развитию аффекта, сохраняется.