Война номер четыре

— Ничего, сейчас… — бормотал врач.

Орсо собрал оставшиеся силы и постарался встретиться взглядом с «братом Бьянко»:

— Как ваше… настоящее имя?

— Хольгер, — убийца совершенно не ожидал вопроса.

— Не хотите… примириться с ним… Хольгер? — прошептал Орсо и потерял сознание.

Сон кончился неожиданно: с него сорвали тёплое одеяло, рывком поставили на ноги. Руки у Орсо были по-прежнему скованы наручниками, но мурашки в пальцах больше не кололись — кровообращение восстановилось. Ноги подкашивались, и те же двое охранников почти волоком потащили его куда-то в незнакомую дверь. Из окошка под потолком сочился серенький свет — оказывается, уже утро. Без одеяла вновь стало мучительно холодно, кружилась голова, подступала тошнота, но если его сейчас выведут на воздух, станет легче, сразу же станет намного легче! Воздух, воздух, как всегда…

В свете пасмурного дня двор усадьбы, куда его вчера привезли, оказался совсем маленьким: живая изгородь из самшита, кованая решётка калиточки, пасторальный пейзаж вокруг… «Брат Бьянко» стоял посреди двора, засунув ладони за ремень:

— Сюда его, к стене. Глаза завяжите!

Орсо подтащили к белой каменной стене, накинули на лицо грязный платок, затянули узел на затылке. С завязанными глазами держать равновесие стало невозможно — он пошатнулся, его прислонили к холодному камню, влажному от росы. Голос Бьянко раздался сзади:

— Встань ровно, ты, отродье! И передай Ему, что мы придём за ним! Однажды мы придём.

Орсо всё не мог уверенно отделить сна от яви, и только холодный воздух утра немного вернул его к реальности. Всё сбылось, как он предполагал: он не успел. Ничего толком не сделал, лишь по мелочи: там подтолкнуть, здесь поддержать… И Альберико. Нельзя подозревать всех. А надо было. Быть может, он тоже из здешнего «преинтереснейшего общества»? А может быть, этот «брат» его обработал прямо в Джеризу. Он обаятелен, когда хочет, а в Альберико заговорила гордость аристократа… Как в Манфредо… Но их-то за что?!

Что ж, предаваться сожалениям несколько поздно. Остаётся надеяться, что Марко сделает всё, что собирался, и тогда этим вот — «братьям», всякому политическому отребью родного мира — не достанется ни Андзола, ни вся земля. Так просто её уже не взять. Прости, Ада, он старался, честно.

Лязгнуло — звук взводимых затворов трёх или четырёх ружей. Внутри снова рванулась паника — всё, теперь точно всё?! А потом вспомнилась мерцающее в мягком свете звёздное древо в маленьком храме в столице — то самое, где он оставил отцовскую звезду. Пусть бы Миннона или Джулия тоже повесили его звёздочку, это ведь нетрудно, правда?

— Эй, ты! — хрипло сказал Бьянко. А голос у него за ночь перестал быть чарующим… — Зачем Он всё-таки послал тебя? Ну что ты теряешь, ты ведь всё равно не выполнил Его приказ! Чего теперь стоят твои поручения?

— Скоро узнаешь, Хольгер, — сказал Орсо. Слитный звук вскидываемых ружей, свист клинка, которым кто-то (Бьянко?) подал сигнал. Четыре сухих щелчка.

Зандар. Будай. Илли. Ада.

Часть 39, где говорят на родном языке и нарушают устав

Ты сокрушен, о сокрушитель!

Ты, победитель, побежден!

Бессчетных жизней повелитель

Молить о жизни принужден!

Как пережить позор всесветный?

Ты веришь ли надежде тщетной

Иль только смертью устрашен?

Но — пасть царем иль снесть паденье.

Твой выбор смел до отвращенья!

Выбираться из плена повторяющихся строк так тяжко, а сил так мало… Холод, всюду холод, он гнался за ним от Ринзоры до самой Саттины, он едва не убил его по дороге в Сомбра-Сомбреда, и вот он здесь, чтобы добить. Он выползает из скованной первым ледком Поэны, струится из бадьи с водой, растекается туманом над деревенским двориком, лезет в горло и хватает за сердце, а тёплая печь осталась там, далеко, в доме на Звериной…

Но кто-то всё же отогнал его, смирил ледяной ужас, и он уполз куда-то под рёбра. На смену ему пришли боль и огонь. В холоде можно было раствориться, вмёрзнуть понемногу в вечный космический лёд, а боль и огонь вынести нельзя — остаётся считать секунды бесконечной муки в звёздном огне.

Жгучая тупая боль разливалась по телу от колен до самых нижних рёбер, острая, как спица, сверлила висок, пульсировала в правом плече. Он не мог понять, закрыты его глаза или нет, видит ли он что-нибудь или просто кругом темнота. Океан боли качался и шумел в ушах, и из тёмных волн выныривал иногда огромный, как скала, пришелец-врач с блестящими зловещими штуковинами в руках. Язык сгорел и присох к зубам, всё тело было неподъёмно тяжёлым, и только жидкий огонь мог удержать его на бурлящей поверхности звезды.

А потом лёгкие прохладные пальчики Илли снова коснулись его лба, как тогда, в той жизни, которая так быстро окончилась, и ласковая прохлада её руки прогоняла боль и огонь, и можно было дышать. Немного жаль, конечно, что та жизнь прошла, что он навсегда ушёл оттуда, из мира, где жили друзья, но Илли там, и перед ней ещё много времени, тёплого и, может быть, всё-таки мирного.

Ему хотелось позвать её по имени, дотянуться рукой, но это невозможно — он уже слишком далеко… Только память о прохладных пальцах и запах розы можно забрать с собой, туда, в тёмное пламя. Вот уже и совсем не жжётся.

Он пришёл в себя, пытаясь назвать её имя. Хотелось позвать, вернуть, но язык не слушался, горло ссохлось и больше не могло издать ни звука. Перед глазами бродили тени, на краю поля зрения, кажется, танцевал яркий огонёк. А может, солнечный зайчик. Отзвуки боли ещё шатались где-то, невнятно обещая вернуться, но ещё не сейчас, потом, позже. А здесь, рядом, звучали голоса, но различить их и понять, что они говорят, никак не удавалось. Всё равно что пытаться разобрать слова в щебете птиц.

Сильная горячая рука приподняла ему голову, к губам прикоснулся край кружки, запахло водой. Но пить он не смог — губы не слушались, язык распух и не двигался. Тогда вода начала литься между зубов буквально по капле — так получалось лучше. Прохладная вода освежала лицо и шею, смягчала разорванные губы, она была уже не страшная, не пахла холодом и ужасом, так вполне можно было жить…

Зрение тоже вернулось после очередного пробуждения; был ясный вечер, в занавешенное простынёй окно били рыжие тёплые потоки света. Что-то большое зашевелилось рядом — к нему наклонился Марко:

— Ну, как вы, командир? Узнаёте меня?

Орсо хотел кивнуть — сил не хватило, а сказать тоже ничего не вышло — язык не слушался. Впрочем, остального тела он тоже не ощущал, но это почему-то не тревожило.

Родилось множество вопросов, но заговорить не удавалось — будто он попросту забыл, как это делается. Он не отрывал от Марко взгляда, надеясь, что тот поймёт, что его волнует.

— Мы их нашли. Не успели далеко уйти, мерзавцы… Модесто их вычислил. Золотой человек, право! Но… мы думали, что опоздали, а Стелла сказала: «Рано хороните, дайте мне!» Пришлось поверить, и вот… как видите…

Орсо слушал его и заново привыкал к той жизни, которую считал уже невозвратимой. Модесто, Марко, Стелла. Они настоящие, они здесь, живые, это не сон. Не сон ведь? Он ведь не проснётся снова в сыром подвале под руками проклятого пришельца?!

Паника снова перехватила горло, накатило удушье, хотелось закричать изо всех сил, но сил этих не было… Взметнулась чёрная тень, грохнула дверь, мир покачнулся и едва не перевернулся… да нет, точно перевернулся бы, если бы не твёрдые руки Стеллы. Черенком ложки она разжала ему зубы, капнула на язык что-то невыносимо горько-травянистое, он закашлялся было, но тут его накрыла тёплая шинель Родольфо и можно было спать…

Страх проснуться и понять, что всё происходящее — сон, ещё преследовал Орсо, он боялся спать ночами и четыре дня не мог говорить. От приступов ужаса помогала только опийная настойка. Хотелось покрепче зацепиться за эту реальность, раз уж она не сон, вспомнить всё, что ему положено помнить, вернуться назад, в свой мир, который ещё вовсе не потерян. У него перебывали все знакомые — старшие офицеры, товарищи по лагерю, непременный Полидоро… Выяснить обстановку понемногу удалось.