Операция «Шейлок». Признание

Но мысли о такой версии я гнал прочь, исследуя девять слов на классной доске и сосредотачиваясь на каждом знаке — как будто долго и пристально вглядываясь, я вдруг вновь овладею своим утраченным языком и мне откроется тайное послание. Но этот язык был мне чужд больше, чем любой чужой язык. Единственная особенность древнееврейского, которую я смог припомнить, состояла в том, что точки и черточки внизу — это гласные, а письмена наверху — обычно согласные. В остальном все сведения о языке изгладились из моей памяти.

Повинуясь порыву, который родился чуть ли не вместе со мной, я достал ручку и неспешно переписал на оборотную сторону счета из «Американской колонии» слова, начертанные на классной доске. Возможно, это даже не слова. Переписывая китайские иероглифы, я поступил бы не умнее. Сотни часов, потраченные на вырисовывание этих букв, пропали бесследно, все равно что мне приснились, и все же в этом сновидении я открыл для себя все, чем с тех пор одержим мой разум, вопреки моему горячему желанию.

Вот что я старательно переписал, надеясь, что потом — если для меня вообще наступит какое-то «потом» — эти знаки смогут стать зацепкой, по которой я докопаюсь, кто и где держал меня в плену:

Затем я сам себя напугал, заговорив вслух. Пытался внушить себе, что страх еще не вполне подавил во мне благоразумие, что у меня достаточно самообладания, чтобы спокойно сидеть и ждать, пока не прояснится, с кем и с чем я в действительности схватился, — но вместо этого услышал собственный голос, говорящий пустому классу:

— Пипик, я знаю, что вы здесь, — вот первые слова, произнесенные мной с момента, когда в машине я спросил у похитителей, палестинцы они или евреи. — Похищение человека вдобавок к краже личности. Пипик, с каждым часом обвинение против вас становится еще серьезнее. А пойти на мировую пока еще возможно, если вы захотите. Я не заявлю в полицию, а вы оставите меня в покое. Говорите, скажите мне, что вы здесь.

Но никто, кроме меня, так и не заговорил.

Я подступился к нему во второй раз, более прагматично:

— Сколько денег нужно, чтобы вы оставили меня в покое? Назовите сумму.

Тут можно было привести почти неопровержимый довод — и я его привел, — что он не отвечает, потому что не имел никакого отношения к моему похищению, потому что его не было рядом, потому что он почти наверняка покинул Иерусалим еще затемно, но долгое безмолвие, вновь наступившее после того, как я обратился к Пипику, укрепило мою убежденность в том, что он все-таки здесь, а не отвечает мне либо потому, что я пока не нашел словесную формулу, которая может побудить его к ответу, либо потому, что слишком наслаждается зрелищем, чтобы как-то вмешаться или прервать меня, и собирается прятать лицо, которое, разгуливая по Иерусалиму, выдавал за мое, — прятать, пока не доведет меня до крайней степени уничижения, пока я не начну покаянно, коленопреклоненно просить пощады. Разумеется, я знал, каким жалким посмешищем, скорее всего, покажусь, если похищение, в котором, по всем приметам, чувствовался клоунский почерк Пипика, подстроено кем-то другим, кто вовсе не шут и еще опаснее для меня, чем Пипик, кем-то, кто, собственно, и наблюдает за мной прямо сейчас, кем-то, кто вовсе не возомнил, будто породнен со мной каким-то уникальным, необыкновенным сходством (способным сделать его чуть-чуть уступчивее к моей проникновенной мольбе), кем-то, кто останется глух к любым призывам, предложениям или просьбам, которые придут мне в голову. Поскольку я боялся, что, скорее всего, меня, сидящего на пластмассовом ученическом стуле, рассматривает наблюдатель, еще более чуждый мне, чем Пипик, тот, кому фатально наплевать на все мои нужды, для кого ничего не значат мое имя и мое лицо, то я поймал себя на отчаянном желании услышать, как на мой голос откликается голос Мойше Пипика. Интрига, из которой я решил было сбежать на рассвете из-за ее полного неправдоподобия, поразительной легковесности, зависимости от невероятных совпадений, отсутствия внутренней логики и чего-либо хотя бы отдаленно похожего на осмысленность или четкую цель, эта нелепая интрига Пипика, раздражавшая меня как инфантильностью, так и коварством и бесчестностью, — теперь она была, похоже, моей единственной надеждой.

— Пипик, вы рядом со мной, вы здесь? Это пятя поганая идея или не ваша? Если да, так мне и скажите. Говорите. Я никогда не был вашим врагом. Припомните, что между нами было, взгляните заново на все подробности, ну прошу вас. Разве я не имею права утверждать, что меня спровоцировали? Неужели вы так уж безвинны? А все эти страдания, которые могло доставить вам мое положение в обществе до нашей встречи, ну разве я могу нести за это ответственность? И так ли уж это вам навредило? Неужели сходство со мной хотя бы единожды причинило вам что-то посерьезнее того, что люди обычно называют досадной неприятностью? Ведь не я велел вам приехать в Иерусалим и притвориться, что мы двое — одно лицо; будьте же справедливы, меня нельзя в этом обвинить. Вы меня слышите? Да, слышите — вы не отвечаете, потому что обижены на другое. Мой проступок в том, что я не проявил к вам уважения. Я не пожелал задуматься о вашем предложении насчет партнерства. Я грубил и язвил. Отмахивался и презирал. Негодовал и угрожал с того самого момента, как вас увидел, и даже раньше — когда под видом Пьера Роже расставил вам ловушку по телефону. Послушайте, я признаю, что далеко не идеален. В следующий раз я усерднее постараюсь взглянуть на все вашими глазами, прежде чем возьму вас на мушку и начну стрелять. «Обожди, дыши глубже, думай» вместо «Товсь, целься, пли» — я учусь быть лучше, учусь очень старательно. Может быть, я держался слишком враждебно… может быть. Даже не знаю. Пипик, я не собираюсь вешать вам лапшу на уши. Вы бы презирали меня еще сильнее, чем уже презираете, если бы я начал пресмыкаться и лизать вам зад из-за того, что преимущество на вашей стороне. Я просто пытаюсь объяснить, что моя реакция при встрече с вами, пусть даже самая оскорбительная, вовсе не выходила за рамки того, чего вы могли бы ждать от всякого в моем положении. Но нет, вы обижены даже сильнее. Миллион долларов. Огромные деньги. Неважно, что вы вытягивали эти деньги из людей, выдавая себя за меня. Возможно, вы правы, и я не вправе об этом судить. Почему это должно меня волновать? Особенно если деньги предназначены на благую цель — а если вы считаете, что цель благая, и говорите, что она благая, кто я такой, чтобы это отрицать? Я готов поверить, что это должно решаться между вами двоими — Смайлсбургером и вами. Caveat emptor[70], мистер Смайлсбургер. Впрочем, мое преступление состоит в чем-то другом, верно? Мое преступление в том, что я выдал себя за вас, а не вы — себя за меня, вытягивавшего деньги под ложным предлогом: выдав себя за вас, я взял то, что мне не принадлежало. В ваших глазах это равносильно хищению имущества в крупном размере. Вы заключаете сделки, а я снимаю с них сливки. Что ж, если вас это немножко утешит, я не поимел с этого даже медного гроша. Чека у меня нет. Я здесь у вас в плену, ребята, которые забрали меня, — ваши ребята, вы все целиком контролируете, и я не собираюсь вам лгать. Чек потерялся. Я его потерял. Не знаю, можете ли вы об этом знать, но здесь я противостоял не только вам. История слишком длинная, да вы все равно не поверите, поэтому скажу лишь одно: чек исчез в ситуации, когда я был абсолютно бессилен. Разве мы не можем теперь пойти вместе к мистеру Смайлсбургеру и объяснить ему, что он обознался? Попросить его аннулировать старый чек и выписать новый? Готов поспорить, что первый чек не лежит у кого-нибудь в кармане, а либо унесен ветром, либо втоптан в землю, когда солдаты трясли меня на дороге из Рамаллы в Иерусалим. Этой истории вы не поверите, хотя вообще-то в нее стоило бы поверить — история странная, даже чуть более странная, чем ваша. Я оказался между молотом и наковальней в схватке, которая здесь бушует, и именно тогда ваш чек потерялся. Мы раздобудем вам другой. Я помогу вам его раздобыть. Ради вас я сделаю все, что в моих силах. Вы ведь об этом просили с самого начала, верно? О моем содействии? Что ж, вы им заручились. Решено. Я на вашей стороне. Мы вернем ваш миллион долларов.