Страница 18 из 25
Однажды врач попросил рассказать о каком-нибудь необычном цветке в моей жизни. И я подумал, что именно о первом сорванном прекрасном создании будет ему интересно услышать, да и для терапии моего конкретного случая первый половой акт был важен. Я помню, как начал тогда рассказ о цветке с первых теплых деньков в деревне и с моей любимой распустившейся сирени. Именно с ее цветения все и начиналось. Она лила прекрасные ясные сюиты солнышку и ясному дню, потихоньку отдавая свою сиреневую грусть пышным локонам первых цветов. Видя это великолепие и солнце улыбалось еще ярче. Его свет озарял все вокруг пышащим золотистым бархатом, и ветер согревался под его лучами, подпевая. От жарких поцелуев солнца все вокруг радостно расцветало, и ковры на лугах становились с каждым летним днем все пестрее и душистее. Можно было закрыть глаза, пройтись по утренней росе, надышаться всеми запахами сразу, будто пытаясь пропитаться ими насквозь. Аромат безмятежности и струящегося солнечного света сквозь кудрявые облака посреди лиственного камуфляжа и длинных теней деревьев, свежих дождей и ночного звездного покоя с тихими взмахами ночных бабочек и треском сверчков. Так и пахнет детство. И именно с описания это запаха я и начал свой рассказ в кабинете у врача. Я поведал ему тогда о том, как пахнет мой первый сорванный цветок.
Самые яркие воспоминания о теплых летних днях идут у меня как раз с десяти лет. Я помню, как бегал в поле, где волновались летние травы, и шумели бесконечным голубым небом кроны деревьев с трелями птиц. Помню, как мечтательная нега пронизывала меня насквозь посреди безграничного простора, где вперемешку с зеленью проглядывали голубые цветочки в цвет всех оттенков лучистого неба. Я садился под крону огромного старого дерева, одиноко стоящего в этом поле, и мог так просидеть до самого вечера. Под его густой листвой особенно классно было находиться в жаркий день. Его тень скрывала от жары, а шелест листьев, при легком дуновении шаловливого ветерка, давал свежесть. Рассматривая небо, под ароматы диких трав, с улыбкой на лице я всегда о чем-то думал. Я всматривался в безбрежное раздолье голубого безоблачного неба, щуря глаза. Мне нравилось ощущать, как по моему телу скользили робко солнечные лучи в направлении лица, и как все жаркое солнце пыталось нырнуть под ресницы. Оно ослепляло меня, но казалось, что океан глаз от этого был лишь ярче: лучи беспощадно тонули в его лазурных волнах, превращаясь в нежный пенный бриз.
Гармония разливалась вокруг меня каждый раз, когда я находился под тенью этого дерева. Я лежал на голой земле, впитывая спокойствие с низов природы. И, вдыхая воздух, наполнял гармонией тело внутри и душу. Я каждой клеткой окунался в природу, чтобы предаться мечтам о безграничном покое. Мне хотелось тянуться с лучами солнца, как росток в высь небес. И именно в один из таких летних дней я и познакомился с девчонкой, которая приезжала каждое лето к своей бабушке. Ей на тот момент было девять лет. Мы почему-то сразу сдружились. Меня забавляли ее худенькие русые косички в разные стороны, светлые полупрозрачные зеленые глаза, скрытые под толстыми оправами очков, стекла которых попеременно были иногда заклеены. Несуразная в резких движениях и в целом смешная, с ярким звонким голосом. Вся детвора смеялась над ней, а я ее по-дружески обожал и любил таскать везде за собой, как хвостик.
Мы просто дружили. Это была теплая, светлая дружба двух одиночек, непризнанных обществом или избегающих его сознательно. Я не грузил ее своими проблемами с родней, а она своими, хотя у нее их было предостаточно. Через два года наша дружба стала перерастать во что-то более откровенное. Наша юношеская любознательность не знала границ. Наши эксперименты во взрослых людей перешли в другую плоскость. В начале нашего знакомства я еще не мог заниматься сексом. Возраст не сделал меня на тот момент мужчиной. Однако к какому-то моменту все произошло. Ей очень нравилось, когда я прикасался к ее интимным частям тела, когда целовал. Эта девочка таяла как мороженое под жаркими лучами моей юной мужской похоти. И, когда я стал парнем, а мой член налился желанием женского тела, я проник в нее.
Подснежник, как главный символ прихода весны, ознаменовал мое вступление в ряды мужчин. Цветок был такой свежий, робкий и беззащитный. Он раскрывал свои нежные лепестки очень трепетно, будто пробуждаясь после морозов. Под синевой неба прохладный стебель прорывал прошлогоднюю листву и снег, показывая полузамерзший цветок, будто чуть живой. Но уже с первыми весенними, едва теплыми лучами ласк солнышка он воспрял. И под звонкий воздух и неохотно тающие снега вокруг, он виновато улыбнулся сквозь сон, раскрывая свой скромный бутон. Невинный, чистой красоты цветок с прозрачными лепестками являл первые грезы о счастье. Его неяркий лик в запахе светлой лазури был прекрасен. Пробив заснеженное покрывало, показались сначала два лепестка, как уши робкого зайчика, прячущегося за холмом от неопытного, молодого волка в своей первой охоте. И только потом, набравшись смелости, белые уши явили весеннему, особенному дню в жизни зверя свою красоту. Первое, маленькое цветочное великолепие. Волк сорвал этот прекрасный бело-серебристый цветок, чтобы вдоволь им надышаться. Подснежник лишь виновато улыбался вновь, зная, что он первый цветок в жизни волка. Потупив скромные глазки от бесконечных ласк, он тихо таял под небом из хлопьев белых облаков.
Таким и был рассказ о первом моем сексуальном опыте. Именно после него у врача отчетливо сложился пазл моего восприятия сексуального мира. Наверное, он что-то подобное и желал услышать от меня и потому он совсем не был удивлен, узнав финал этой детской страсти в виде беременности одиннадцатилетней девочки и последующего аборта. И в этом финале я полностью оправдывал все переживания моей бабушки относительно того, что я так сильно похож на своего отца, состоящего, по ее мнению, полностью из дерьма. Мое беззаботное детство догорало с последними лучами раскаленного шара солнца, опустившегося в мой последний закат в деревне, потому что я взрослел и понимал намного больше, чем она думала. Правда, настоящим мужчиной я стал только ближе к шестнадцати годам, когда мне пришлось делать серьезный выбор в своей жизни и отвечать за него, прежде всего перед самим собой. И уж точно дело было не в сексе и в моих поганых поступках, по уразумению любимой бабушки. Возможно, с первым сексуальным опытом я оголил часть своей натуры, явив ей наследуемое дерьмо отца. Но именно после этого опыта я и понял, что я готов им быть, как подкормка цветам. И никак иначе! Я захотел познать и другие цветы, распустить красоту каждого из них максимально возможно, чтобы только со мной они отдавали миру неземной аромат и роскошное одеяние.
Я рассказал о своем первом сексуальном опыте врачу, как будто покаялся в содеянном. Андрею же я этого поведать никак не мог. И не только потому, что у нас отсутствует близкий контакт на откровенности. Скорее всего, я просто не захотел бы его осуждения, зная его утонченную натуру на правильные понятия о жизни. Я знаю, что его учили не судить ближнего, но почему-то мне не хотелось проверять это, даже видя, как он порой томим страстными порывами поговорить со мной откровенно и не обязательно на криминальные подозрения. Но теперь это стало еще более сложным.
Душа друга заныла в неизвестности. Его мысли крутились вокруг да около криминальных лиц с того самого юбилея Шомы. Он никак не мог связать своего лучшего друга с бандитами города под разговоры об их злодеяниях. Для него это был другой мир, где за шиворот блюют Создателю; где тошнит от подлости таких ублюдков; где бритые недоноски несут свою бандитскую пропаганду в общество; где увесистые квадратные челюсти тупоголового сброда не могут быть друзьями нормальным людям – люди с горько-черной душой, тонущие в своей похоти и плоской мерзости. И чем больше Андрей думал об этом, тем ему было тяжелее. Будто он и без разговора сводил свои мысли в конкретику. Посеяв однажды в себе зерна сомнения, он взрастил из них гадкие сорняки, заполоняющие наши отношения с ним. Мучительной завесой это падало на его глаза, и он больше не мог смотреть сквозь нее, игнорируя кричащие обо мне факты. В бездне мрака тонула наша когда-то крепкая дружба. Ледяные думы о моей скрытой жизни под злорадным небом надевали на меня ярем человека, опустившегося до низкого животного, подлеца или ничтожества. Как болезнь, которая передалась мне от рукопожатий с бандитами. Некий насильный инцест, который Андрей не мог пережить. Он просто не мог себе позволить называть братом того, кто погряз в пороках, которые он осуждает. И это ранило его душу в самое сердце. Душевные терзания все больше были видны в его глазах, хотя он даже не понимает масштаб моего бедствия. И какие же могут быть разговоры по душам с человеком, которого он совершенно не знает.