Людовик XIII

В тот же день Нуайе писал Шавиньи: «Я считаю, что чем раньше монсеньор кардинал Мазарини сможет сюда приехать, тем лучше, ибо, по правде говоря, мне сдается, что его величеству нужно утешение, у него очень тяжело на сердце. Счастлив тот, кому Бог дарует милость искать в нем свое утешение».

Королевский поезд продвигался водным путем — по цепочке прудов в Лангедоке; такой способ передвижения был менее мучителен для больного. 18 июля — Люнель, двухдневная передышка. Короля пичкали лекарствами, от которых ему становилось только хуже. После клизмы он исторг из себя большое количество едкой вонючей жижи и сильно мучился от геморроидальных болей. Но надо ехать дальше… Следующая остановка — Монфрен; здесь целебные воды. Наконец 28 июня его на носилках доставили в Тараскон, куда прибыл и кардинал.

Людовик не сразу решился на встречу с главным министром, у него было неспокойно на душе: как ни крути, а он всё-таки предал кардинала, не препятствуя разговорам о его убийстве в своем присутствии… Он должен был удержать «дорогого друга» от рокового шага, ведь тот еще так молод, горяч, неопытен…

Свидание прошло лежа; рядом с двумя кроватями — короля и кардинала — стояли Нуайе и Шавиньи.

Ришельё применил до сих пор безотказно срабатывавший прием: попросил позволения удалиться от дел, но не с былым смирением, а с обидой. Он сделал всё от него зависящее, чтобы раскрыть заговор, который в случае удачи поставил бы крест на всей политике короля. Но его величество держит его в отдалении, давая повод предположениям, что кардинал в чем-то виновен и не заслуживает благодарности… Людовик слабо возразил. Тогда ближе к делу.

Узнав, что заключенный им договор больше не тайна, Гастон Орлеанский написал 25 июня целых пять писем: брату, Ришельё, Мазарини, Шавиньи и Нуайе, прося о помощи. Одновременно он отправил к королю аббата де Ларивьера, свое доверенное лицо. Теперь тот предстал пред светлые очи монарха, которые метали громы и молнии. Перепуганный аббат что-то залепетал, запутался в объяснениях и уже думал, что погиб. Помучив довольно долго, его всё-таки отпустили на волю. «Что до моего брата, — сказал король, — если он раскроет мне без утайки всё, что совершил, то познает мою доброту, как ему уже доводилось несколько раз в прошлом». Счастливый, что дешево отделался, Ларивьер вышел, пятясь и кланяясь; потом с ним случился приступ «медвежьей болезни». (Узнав об исходе его миссии, Гастон в длинном письме от 7 июля выложил всё, что знал, и, как обычно, сдал всех доверившихся ему людей.)

Далее, кардинал не сможет сопровождать его величество в Париж. (По свидетельству Гула, описавшего свидание в Тарасконе в мемуарах, эти слова заставили короля «плакать горючими слезами».) С ним поедут Шавиньи и Нуайе, чтобы помогать ему делом и советом. А виновных в измене надо судить. Ришельё, остающемуся на юге, необходимо предоставить чрезвычайные полномочия во избежание возможных разногласий и неповиновения среди маршалов. Король на всё согласился.

Встреча продлилась четыре часа, и ее атмосфера резко отличалась от прежних совещаний двух главных лиц в государстве. Ришельё, который раньше обнажал голову, когда при нем произносили имя короля, теперь, уязвленный его черной неблагодарностью, не испытывал и не выказывал к нему никакого почтения. Король же был неприятно поражен высокомерным тоном своего министра, который уже не просил, а требовал, и не высказывал свои соображения, а ставил его перед фактом. На словах Людовик, как обычно, уверил кардинала, что всегда будет питать к нему доверие и сердечную привязанность; но прошло два дня, а он так и не подписал распоряжение о предоставлении Ришельё чрезвычайных полномочий. Пришлось Шавиньи напомнить ему, что раздоры между маршалами, которых сейчас некому держать в узде, могут сорвать осаду Перпиньяна. Король подписал бумагу и поехал дальше. Из Валанса он прислал Ришельё короткую записку, выдержанную в прежнем доверительном тоне.

Торжествовавший победу кардинал подверг несчастного больного короля изощренной пытке: если раньше подкупленные им лакеи пели Сен-Мару дифирамбы, теперь Шавиньи, Нуайе и обер-камергер Мортемар всячески порочили «господина Главного», пробуждая в памяти короля тяжелые и горестные воспоминания. Ришельё через Мортемара даже добился от короля признания, что Сен-Мар замышлял его убийство в Лионе. По сути, они постоянно указывали Людовику на то, как он был слеп… «Его величество настолько возмущен коварными людишками, что теперь сложнее будет заставить его прибегнуть к мягкости, чем к суровости», — с удовлетворением отчитывался перед Ришельё Шавиньи.

КОНЕЦ

И бой кончается, затем что нет бойцов.

Мария Медичи так и осталась в Кёльне. Архиепископ предоставил в ее распоряжение особняк, однако жить ей приходилось практически на подаяние доброхотов, перехватывая денег то тут, то там. Всё ее имущество было заложено и перезаложено, никто больше не давал ей в долг. Да и здоровье было уже не то. Она сильно исхудала, ее былое дородство осталось в воспоминаниях. Новость об аресте Сен-Мара и провале очередного заговора против кардинала окончательно ее подкосила. 25 июня 1642 года она слегла: у нее началось рожистое воспаление, вызвавшее сильный жар; она с трудом дышала, ловя воздух раскрытым ртом с потрескавшимися губами. Видя, что конец неминуем, врач Риолан известил Людовика XIII, что его мать при смерти. Тот сам чувствовал себя не лучше, однако прислал сочувственное письмо и немного денег. Мария, однако, не собиралась умирать; она думала, что переживет сына. Но когда 1 июля у нее началась гангрена, ей пришлось смириться с очевидным. Через два дня она умерла в присутствии архиепископа и двух папских нунциев, вверив свою душу Иоанну Крестителю, святому покровителю Флоренции, и прижав к груди распятие святого Карла Борромея[62].

Она составила завещание. Хотя что она могла завещать? Символические подарки родственникам во Флоренции, папе римскому, архиепископу Кёльнскому, дочерям; свое обручальное кольцо она оставила Анне Австрийской. Подарки верным слугам, за исключением Фаброни, который и так достаточно поживился за ее счет: он получит только ее карету и лошадей. Всё остальное имущество пусть поделят между собой ее сыновья. Но король и так уже завладел всем, что было у нее во Франции, она могла завещать ему лишь свои долги. Ришельё не досталось ничего — она так и не простила его даже на смертном одре. Однако какой-то слуга через несколько дней после ее кончины отправил кардиналу попугая, которого тот когда-то подарил своей покровительнице, когда они еще ладили.

В завещании Мария подчеркивала, что по-прежнему любит Людовика XIII как мать сына и как королева своего короля.

В Париже новость о ее кончине встретили довольно равнодушно, только Гастон проливал слезы о матушке. «Сожаление о ее смерти усугубляется при дворе сожалением о ее отсутствии, случившемся из-за того, что она последовала советам неких пустоголовых людей по причине своей великой доверчивости», — безжалостно написала «Газета». Ришельё велел отслужить по ней несколько месс и затянуть комнаты в своем доме черным крепом. Однако в обществе этот поступок был воспринят как проявление высшего лицемерия: он, обязанный этой женщине своим возвышением, бросил ее умирать с голоду, а теперь льет крокодиловы слезы!

Нужно было вернуть тело, но кредиторы потребовали уплатить долги покойной, хотя бы первоочередные. На это ушло целых полгода. Траурный кортеж выехал из Кёльна в начале 1643 года, и только 4 марта королева, наконец, упокоилась в Сен-Дени рядом с супругом, а ее сердце отвезли к иезуитам в Ла-Флеш и поместили возле сосуда с сердцем Генриха IV. К тому времени Ришельё уже умер, а Людовик XIII собирался последовать за ним…

Но в июле оба были еще живы, и кардинал готовился дать бой: довести до конца осаду Перпиньяна и отправить на эшафот неблагодарного Сен-Мара. Арестованных еще ни разу не допрашивали, нужно было срочно создать следственную комиссию, причем такую, которая добилась бы нужного результата. Председателем, естественно, сделать канцлера Сегье; в обшей сложности назначить 15 судей, вот список. Король утвердил его 28 июля. Сен-Мара охранял Джон Сетон, лейтенант шотландских гвардейцев. 31-го числа король поставил подпись под письмом, предписывавшим Сетону обращаться с узником «как с врагом моей особы и моего государства». О случившемся оповестили все парламенты и местные власти. Циркулярное письмо было подписано королем 4 августа; из текста следовало, что его величество сам раскрыл заговор Сен-Мара. Но и это еще не всё: Шавиньи и Нуайе практически силой вырвали у короля еще одно письмо, по всей видимости, также составленное кардиналом и адресованное Сегье: «Сей величайший обманщик и клеветник пускал в ход всё возможное, чтобы возбуждать меня против моего кузена кардинала де Ришельё, что я терпел, пока его дурные дела оставались в рамках некоей умеренности. Но когда он дошел до крайности, предложив мне избавиться от оного моего кузена, и вызвался сие совершить, я ужаснулся его злонамеренным мыслям и резко их осудил. Не добившись от меня одобрения своих злодейских планов, он вступил в сношения с королем Испании против моей особы и моего государства, в отчаянии от того, что не мог получить желаемого».

62

Карло Борромео (лат. Карл Борромей) (1538–1584) — итальянский кардинал, видный деятель Контрреформации, боролся с кальвинизмом в Швейцарии, был инициатором преобразования монашеских орденов, во время эпидемии чумы помогал больным и давал Святое причастие умирающим. Канонизирован в 1610 году.