Страница 25 из 97
— Да, чёрт его побери, новоявленного шведского Александра. От сего воителя любой пакости можем ещё много получить! — нахмурился Пётр.
Новая шведская пакость настигла путешественников в Вильно, где царь получил донесение от фельдмаршала Шереметева о конфузии его войск под Мур-Мызой в Курляндии.
Во многом в этой конфузии был виноват и сам царь, который «развёл» двух своих фельдмаршалов, дабы не ссорились, таким способом: в отряд Шереметева определил в основном драгунские полки, а пехоту отдал под команду Огильви.
Без пехоты драгуны Шереметева и ввязались в незадачливый бой под Мур-Мызой, где понесли поражение от рижского корпуса шведского генерала Левенгаупта. Шведы на другое утро после сражения подобрали тринадцать русских пушек и насчитали две тысячи погибших русских солдат. Но и сами шведы, впрочем, понесли крупные потери: в церквях Митавы не успевали отпевать умиравших солдат и офицеров, сражённых под Мур-Мызой.
Уитворт по сему случаю сообщал в Лондон: «Победа осталась за шведами, хотя победа кровавая, так как они потеряли множество солдат и храбрых офицеров убитыми, кроме того, насчитывают несколько сот раненых».
Пётр поражение своего фельдмаршала оценил и как свою ошибку и откликнулся на печальную реляцию Шереметева безгневно, а, напротив, даже обратился к Борису Петровичу со словами утешения: «...также не извольте о бывшем нещастии печальны быть (понеже всегдашняя удача многих людей ввела в пагубу), но забывать о неудаче и паче людей ободривать!»
Дабы ободрить фельдмаршала не токмо письмом, но и великой подмогой, царь двинул от Вильно в Курляндию гвардию и пехотную дивизию князя Репнина.
При этом известии Левенгаупт, забыв обо всех своих победных письмах и реляциях, отступил из столицы Курляндии Митавы в хорошо укреплённую Ригу. Для защиты Митавы он оставил только небольшой гарнизон. Пётр решил этим воспользоваться и взять столицу герцогства.
Но Уитворт не увидел штурма. Дело в том, что пока полки Репнина подводили апроши, а Брюс устанавливал тяжёлые пушки против восточной стены фортеции, гвардия под командой Михайлы Голицына без боя вошла в западное предместье Митавы. К удивлению Голицына, шведы не только не сопротивлялись в предместья, но и с главного вала фортеции постреливали лишь одиночные караулы, сам же вал во многих местах осыпался и завалил ров. У нищего Курляндского герцогства просто не было средств, дабы подновить укрепления.
Семёновцы Михайлы Голицына легко взошли на вал, прогнали слабые шведские караулы, а затем сбили ржавые замки и распахнули западные ворота фортеции. Шедший во втором эшелоне Преображенский полк ворвался в город и двинулся к замку. Князь Михайла отправил к шведскому коменданту парламентёров, требуя сдать Митаву, и, к неслыханной его радости, швед крепость сдал. Левенгаупт, отступая из Митавы, оставил там только раненых и увечных солдат, а сами жители Митавы не собирались сражаться за славу шведского короля и не шли в городское ополчение.
Прискакавший от Голицына бравый офицер-семёновец разъяснил и царю, и Репнину, и Брюсу, отчего это над митавским замком спустили королевский шведский штандарт и подняли белый флаг.
— Вот хорошо бы, господин посол, дабы вот так, без крови, сдались бы мне все шведские фортеции! — весело прогудел Пётр британскому послу, Репнину же приказал не чинить жителям Митавы никаких притеснений.
Гарнизоном в Митаве стала царская гвардия.
— Не обижайся, Аникита Иванович, но гвардия первая вошла в город, ей и стоять гарнизоном в столице Курляндии! — разъяснил царь свой приказ. И в утешение добавил:— А тебе, Аникита Иванович, идти со своей дивизией к Бауску: там тоже шведский гарнизон стоит!
Молодого же полковника семёновцев царь принародно расцеловал, произвёл в генерал-майоры и приказал командовать всей гвардией.
— Не подведёшь?
— Не подведу, государь! — преданно выкатил карие глаза молодой Голицын.
— Ну, что же, князь, пойдём считать трофеи в рыцарском замке Кетлеров, последних властителей Ливонского ордена. Царь Иван Грозный орден Ливонский разрушил, да замок не взял. Я его дело, как видишь, счастливо продолжил.
Чего только ни насчитали Пётр и Голицын в подвалах замка Кетлеров: одних рыцарских доспехов здесь было на пару тысяч ливонских рыцарей.
— Всё ржа и тля, ржа и тля! — Пётр ботфортом разбрасывал старые доспехи.
— А вот пушки, государь, и мортирцы на стенах стоят самые добрые! — доложил царю Брюс, когда Пётр и Уитворт вышли из кетлеровских подвалов на стены замка. — И число тех орудий самое великое: двести девяносто пять!
— Вот спасибо, Яков, радуешь капитана-бомбардира! — Пётр сжал своего артиллериста в крепких объятиях.
Через неделю капитулировала и крепость Бауск, где на стенах крепости взяли ещё девяносто пять пушек. Теперь над всей Курляндией развевались петровские стяги.
Царский кредит в Гродно
На перекрёстках торговых путей из Киева и гетманской Украины, Молдавии и Валахии в Польшу и владения Габсбургов, на торговые ярмарки Бреславля и Лейпцига, от берегов южного Чёрного моря к суровой Балтике, зажатый холмами и замками, лежал город Львов, самый богатый город Галиции да, пожалуй, и всей Речи Посполитой. Но в 1704 году вошла в город непобедимая армия Карла XII и предала город такому разгрому, коего не ведал он со времён хана Батыя. Одного золота и серебра шведы вывезли из Львова на четырёхстах возах, а сколько солдатня выгребла у горожан — никто и сосчитать не мог!
«Война кормит войну!» — заявлял король-воин Каролус. Речь Посполитая ещё помнила, как, взяв Торунь, король не только стребовал с города контрибуцию в сто тысяч талеров, но ещё обложил реквизией монахов и монашек на 60 тысяч талеров за то, что, воодушевляя защитников крепости, они при штурме в колокол тревожно звонили. Во Львове же в колокола никто не бил, город сдался без боя, но ограблен он был с ещё большей свирепостью, нежели Торунь.
«Война кормит войну!» — опять заявил король-воин членам городского магистрата, явившихся было к нему пожаловаться на бесстыдный грабёж. И удалился из разграбленного города к Варшаве, дабы короновать своего любимца Станислава Лещинского польской короной в стольном граде Речи Посполитой.
Правда, в Варшаве стоял с тысячной армией законный король Август II, но, завидев грозного шведа, на генеральную баталию он не решился и разделил своё войско: саксонцев и русский вспомогательный корпус отослал в Саксонию, а сам с кавалерией под командой Флеминга ускакал в Краков. В сентябре же 1705 года объявился Август II уже во Львове, со всей своей шляхетской конницей и рейтарами Флеминга. Меж тем Лещинский короновался в Варшаве, и Речь Посполитая обрела двух королей. Войдя во Львов, Август зажил прежней пышной и беспутной жизнью, благо неиссякаемым казался золотой дождь, лившийся из России, — Август по-прежнему оставался единственным союзником Петра. В расчёте на русские кредиты к Августу со всех сторон слетались ловкие дельцы, бравшиеся доставить апельсины из Андалузии или ямайский ром с Антильских островов, авантюристы всех мастей вроде Иоганна Паткуля, решающих за картами судьбы государств и армий, весёлые скрипачи из Венгрии и хором поющие молдаванские цыгане. Но особливо король любил весёлых красавиц. Короля Августа и Сильным-то прозвали не столько за физическую силу, хотя и её у него доставало, сколько ненасытность в амурных делах, и недаром болтали, что король-саксонец имеет с полтысячи внебрачных детей-бастардов, разбросанных по всем дорогам Европы. Самых милых своих куртизанок его величество приказывал увековечивать живописцам, а потом любовался их портретами в своей знаменитой картинной галерее Цвингер в родном Дрездене. Но, конечно, на первом месте среди окружавших короля ветреных дам стояли признанные фаворитки, влияние которых временами было столь грозным, что их побаивался и сам король. Вот и сейчас, в Саксонии, помимо законной супруги, легкомысленного короля поджидали две красавицы-фаворитки: Аврора фон Кёнингсмарк и княгиня Козель.