Танго с прошлым

– Князь Сергей, – обратился, шутя, но с серьезным видом к гостившему по поводу крестин, сыну, который сопровождал это шествие от кабинета отца до комнаты Платона, – ты вот уже штабс-капитан и давно вышел в люди, пора бы задуматься о наследнике! У нас есть маленький купец Сушков – не помешало бы заиметь маленького князя Сонцова.

– Я уже половину Польши объехал за четыре года в поисках такой ясновельможной пани, чтобы она красотой была не хуже моей сестры, – также полушутя-полусерьезно, ответил Серж, – но пока не нашел. Но еще осталась вторая половина, и есть надежда, что в течение следующих четырех лет у вас, отец, появится невестка-княгиня. Полячек красивых очень много, но, боюсь, меня вы вряд ли благословите на женитьбу с просто красавицей?

Князь, бросив слегка испуганный взгляд в сторону Платона, замахал сыну рукой, чтобы он замолчал.

– Платон Никитич, – обратился Серж к своему шурину, который, молча с улыбкой, наблюдал за сценой разговора отца и сына, – ну что: разве можно на меня сердиться за прямые и честные слова? Простите меня, если я что-то не так сказал, но я офицер: я как думаю – так и говорю.

– Ну что вы, ей-богу, – сказал Платон и обнял Сержа, – ты же знаешь, что я тебя люблю и ценю так же, как и вас, Павел Андреевич.

А через два года началась война, и Серж был убит в первый же месяц боев. Князь, княгиня и Платон с Ксенией – вместе оплакивали ужасную невосполнимую потерю. После смерти сына княгиня как-то резко сдала и умерла через год. Князь же держался стойко, стараясь постоянно быть ближе к своему внуку Матвею, который уже в четыре года разговаривал на трех иностранных языках: гувернантка была испанкой; с дедом общался на французском; а родители, видя способности сына легко усваивать языки, стали общаться с ним на английском. Русский же язык был как бы основой.

Платон за время войны почти удвоил свой капитал на государственных заказах, при этом помогая стране как мог: свой, купленный после рождения сына, в Петрограде дом на Обводном канале на свои деньги обустроил под больницу для раненых офицеров в память Сержа; старый дом князя, который был полностью переделан, он превратил также в госпиталь для раненых солдат.

Так наступил 1917 год. Летом местные крестьяне сожгли усадьбу Сонцовых. Слава богу, в это время князь и Ксения с Матвеем были в Москве по настойчивой просьбе Платона, где тоже было неспокойно, но немного безопаснее. Уже в конце августа пришла весть, что у Таубе умерла жена – сестра покойной Ольги Михайловны. Князь, узнав это сообщение, стал немного верить словам свой покойной супруги об александрите. Отчасти эти мысли стали возникать из-за того, что Таубе очень странно описал причину смерти своей жены и намекал на то, что она покончила с собой, но явно так не писал.

Обстановка в этот момент в Москве была очень напряженной. Платон, чтобы обезопасить жизнь своей семьи, решил переждать некоторое время в своей деревне. Князь уезжать из Москвы и оставить дом без хозяев категорически отказался. Надо было еще кому-то навестить и Таубе. Ксения обязательно хотела побыть у него в дань памяти своей матери. Платон на это согласился, и все решили сделать так: Ксения в сопровождении охранников Платона – двухметрового чеченца Мисаила и мелкорослого, но более искусного бойца в рукопашном бою, китайца Сяо – поедет в Уржум через Вятку; Платон же с Матвеем заедет в Казань по некоторым срочным делам и оттуда приедет в Лаптево, наняв местного знакомого извозчика.

Вспоминая свое прошлое, Платон на мгновение забылся странным сном, и ему привиделось, как он стоит посреди заросшего крапивой и лебедой пустыря, и при этом он точно почему-то знал, что стоит он посреди своей деревни. «Странно, – промелькнуло в голове Платона, – где все дома и почему так все заросло бурьяном? Всегда в Лаптеве вокруг домов была утоптанная голая земля…. Может, это и не Лаптево?» С одной стороны виднелись три странных белых дома, стоящие на приличном расстоянии друг от друга, а с другой, на некотором удалении от него, – полуразвалившаяся стена, на которой местами росли несколько берез с сажень высотой. «Почему это мой дом разрушен? – снова мелькнуло у него в голове. – Где же мы сегодня будем ночевать? Да, это ж не может быть: три года назад все было цело! Да и не могли деревья вырасти за три года так». Платону стало так тоскливо от этой сиротливой картины своей полуисчезнувшей деревни, что он заплакал.

– Платон Никитич, что с вами? – услышал Платон голос кучера и пришел в себя от странного видения. – Неужто плачете?

– Забылся сном на секунду и сон привиделся, – ответил он и, отвернувшись от испуганно глядевшего на него маленького Матвея, вытер выступившие на глазах слезы. – Шутка ли: третьи сутки не могу спать, а тут – закемарил.

Коляска уже подъезжала к крайней избе деревни. Платон изначально планировал заехать к своему дому задами, чтобы не привлекать к себе внимания, но потом сообразил, что большинство односельчан в данный момент заняты работами в овинах и гумнах, и если проехаться улицей, то особо никто, кроме собак, не заинтересуется чужой коляской о двух лошадях. По негромким шумам, раздававшимся от задних дворов, Платон понял, что количество народу война уменьшила примерное вдвое в Лаптеве. Вот и крайняя изба бобыля деда Прохора с полуобвалившейся соломенной крышей землистого цвета и заколоченными окнами говорила о том, что, видимо, старик помер. Платон вспомнил, как дед Прохор, сидя под корявым дубом, росшим напротив его избы через дорогу, еще в первые его годы занятия извозом, нарочно поджидая, выпрашивал пятак на водку, каждый раз при этом приговаривая, что они, мол, почти же родственники: он стережет деревню с одного краю, а Сушковы – с другого. Уже подъехав к повороту дороги, Платон обратил внимание, что вокруг дома Прохора, как и его бывший огородик через дорогу, – все заросло бурьяном. Он вспомнил свой только что виденный сон, и у него похолодело на сердце – не к добру все это!

Коляска завернула за дом, и тут же Платон заметил небольшую кучку мужиков возле третьей от избы Прохора дома. Легкую панику у него вызвало то, что все они были в солдатских шинелях, какие-то одинаково небритые и хмурые лицом. Двое из них – один без левой ноги, а второй с пустым правым рукавом – сидели на лавке возле покосившегося забора из жердей и курили самокрутки. Третий сидел на корточках и что-то говорил мальчишке лет десяти. Еще двое – один в солдатской шинели с обрезанными коротко полами, а второй в кожаной тужурке техника-авиатора – стояли чуть в стороне, возле палисадника, и внимательно всматривались в пассажиров коляски. Платон по мере приближения всматривался в лица мужиков и никак не мог за заросшими бородами и усами разглядеть знакомые лица, хотя было понятно, что все они его односельчане.

– Платон Никитич, не ты ли это? – вдруг воскликнул хриплым голосом однорукий, выпуская клубы дыма изо рта при этом.

Платон вгляделся в него и признал в нем своего соседа Семена Шапкина.

– Ай, не узнаешь нас голодранцев? – усмехнулся он как-то недобро, глядя ему в глаза.

– Семка, ты ли это? – пытаясь быть спокойным, медленно проговорил Платон. – Не узнал – богатым будешь.

– Ну, от нас только, видишь, пока что только убывает, – сплюнул Семен под ноги. – Нам богатство особо и ни к чему.

– Война кому-то в убыль, а кому-то в прибыль, – мрачно выцедил человек лет сорока в кожаной тужурке. – Разве не так, господин Сушков? Сколько миллионов вы своровали на военных поставках.

– Не имею чести вас знать, сударь, – жестко ответил человеку в черном, – да и не хочу. Я сын крестьянина из этой деревни, а вы кто такой, что лезете сразу такими словами? Вижу вот за пазухой у вас наган – на большую дорогу за душами людей собираетесь?

– Ну, скажешь, Платон, «крестьянский сын», – сказал рядом стоящий с человеком в кожанке солдат в короткой шинели и сделал несколько шагов вперед. – И когда ты последний раз пахал землю, сеял хлеб, убирал его? Меня не признаешь, да?