Страница 44 из 95
Однажды случилось так, что Владимир с утра пребывал явно не в духе. Угрюмый и немногословный, он был мрачнее самой серой тучи. Заметив это, Наташа безуспешно пыталась разгадать причину, подступаясь к нему то так то эдак. Поняв тщетность своих попыток, натыкаясь всё время на глухую стену, она оставила Корфа в покое, решив попробовать иное. Репнина попросила заложить коляску, и когда та была подана к крыльцу, исчезла из поместья на несколько часов.
Она вернулась ближе к ночи. Вновь переступив порог спальни Владимира, княжна увидела перед собой явно встревоженного, а не закрытого от неё человека.
— Где вы пропадали? — спросил он резко, пытаясь справиться с волнением. — Почему не известили: куда ушли и зачем?
— Была в Двугорской церкви. Молилась за вас. За всех, кто мне дорог. Просила у Бога даровать нам сил и терпения, душевного и телесного здоровья, покоя и умиротворения в наших душах, — ответила Натали легко и просто, подойдя к нему. — А не сказала потому, что вы сами не шибко рвались к общению. Мне подумалось — вас лучше не трогать, когда вы такой.
— Я посчитал, вы уехали. Насовсем.
— Отчего вы всё время думаете, что я сбегу от вас? — улыбнулась Наташа.
Она встретилась с ним взглядом — Владимир отвёл глаза.
— А вы, как мне кажется, часто ожидаете от меня грубого обращения и всевозможных выходок.
— Признаться, сперва так и было. Но не теперь, — набрав в грудь побольше воздуха, Натали предприняла ещё одну попытку: — Так что с вами сегодня? Чем вы столь раздражены или расстроены?
«Уж не я ли сделала что-то не так? Если это правда — скажите же! Только не мучайте своим молчанием и холодностью!» — хотелось попросить ей.
— С утренней почтой мне принесли письмо из Петербурга. От дальних родственников по отцу.
— Дурные вести? — Наташа, не скрывая волнения, присела на краешек постели.
— Да нет, что вы. Просто сам факт! — он вяло махнул рукой.
— И всё-таки, я не совсем понимаю.
— Примерно раз в месяц они регулярно справляются о моём здоровье и моих делах. Но не думайте, что это проявление заботы. Они спят и видят, как бы прибрать к рукам поместье, поскольку являются первыми в очереди наследования, пока мой сын не достиг совершеннолетия.
— Ваши родственники настолько бедны?
— Скорее безалаберны и ленивы. Имея неплохой капитал, у них никак не выходит его приумножить. Зато любят жить, что называется, на широкую ногу, — он презрительно поморщился. — Вы бы знали, как они тут крутились после смерти отца, нашёптывая мне, чтобы я сделал их совладельцами отцовского состояния. Такие умеют оказываться там, где можно воспользоваться человеческой слабостью. Отвратительные люди!
Корф взглянул на Наташу, тихонько сидевшую у его ног.
— Простите меня. Всякий раз, когда получаю от них письма, не могу отделаться от нарастающего негодования. Отец хотел, чтобы я общался с ними: мол, не нужно обрезать концы. Хотя по мне, сам не слишком их жаловал. Но, видите ли, родственные узы! Как результат — мы ссорились. По данному поводу, в том числе.
— Если верить рассказам Миши, вы с Иваном Ивановичем практически всё время были на ножах, будто в состоянии непрекращающейся войны. И так — до самой смерти барона. Почему вы не ладили с отцом? Отчего часто ругались с ним?
Владимир посмотрел в окно, где догорали лучи закатного солнца, окрашивая небо в розоватые тона. Он долго безмолвствовал. Наташа уж было решила, что ей вовсе не дождаться ответа. И возможно, следует встать и вновь потихоньку уйти, как неожиданно Корф нарушил молчание.
— Вы, разумеется, желаете услышать правду? — спросил он, поворачиваясь к ней. — Не боитесь при этом, что, возможно, узнаете обо мне вещи, которые вам могут не понравиться?
— Нет, не боюсь. Порой человеку необходимо выговориться, поделиться наболевшим вслух. Это помогает лучше понять себя, в первую очередь. И облегчить душу, во-вторых. Поэтому если у вас есть такое желание, я готова выслушать вас.
Владимир, помолчав ещё немного, начал свой рассказ:
— Всю жизнь, сколько себя помню, я был вынужден делить отцовскую любовь. С Анной. Отец души в ней не чаял, холил и лелеял, как родную дочь, трясся над ней, восторгался успехами. Я же всегда был где-то в стороне. Мои победы нещадно принижались, воспринимались им как должное. Кроме того, если с Анной он был добр и нежен, то ко мне чересчур строг. Это обозлило меня с раннего детства. Я ненавидел её, — он сделал паузу, поскольку было непросто вспоминать былое, — Анну.
— Быть может Иван Иванович хотел воспитать вас настоящим мужчиной, поэтому не позволял себе лишних нежностей? — предположила Натали.
— Возможно. Только мне, как любому ребёнку, была нужна любовь. А я её не чувствовал. Матушка покинула меня, когда я был совсем юным, и при весьма трагических обстоятельствах: приняла смертельную дозу яда, не в силах выносить муки, доставляемые продолжительной и неизлечимой болезнью.
— Яда? — переспросила княжна. — Я полагала, что ваша мама умерла своей смертью.
Вдруг ей вспомнились слова одной из двугорских дам, а именно старенькой графини, произнесённые в тот день, когда Натали познакомилась с местным обществом: «странная история… заставившая шептаться всю округу… замешана родная сестра…».
— Яда или снадобья — уж не ведаю, чего именно, да и не столь это важно, в отличие от того, из чьих рук мама приняла смерть, — говорил меж тем Владимир. — Из рук родной сестры и моей тёти, к которой я горячо привязался, поскольку родная мать в силу болезни не могла уделять своему ребёнку достаточно времени и баловать материнской лаской, — он покачал головой, прикрыв веки. — Мне порой кажется, что матери были невыносимы муки не только физические, но и душевные. Ведь родная сестра любила меня, любила моего отца. На глазах у больной, прикованной долгие месяцы к постели. История, сотканная из страданий мамы, тянулась, пока она не умерла. А ведь на самом деле: я любил, обожал, боготворил её больше всего на свете. Только не умел показать свою любовь. Не в первый, и не в последний раз.
Он открыл глаза, и Наташа увидела багровые искорки в его глазах — отблески закатного солнца.
— Я был зол на них: на отца и Сычиху. А в придачу зол на себя, потому что считал причастным к уходу матери. Если бы я не привязался к её сестре, быть может, она не сделала бы то, что совершила? Отсутствие родительского тепла, обман, собственное чувство вины и вдобавок ревность к Анне, отнявшей у меня отцовскую любовь, очернили мою душу, сделав жестоким и мстительным. О, я мечтал отомстить им всем за свои страдания. Я мстил отцу, упоминая при каждом удобном случае о его вине в смерти мамы; Сычихе, лишив на долгие годы возможности приблизиться ко мне; Анна же попала под удар вскоре после убийства отца.
— Танец Семи вуалей. Разбитое сердце Михаила, — вспомнила Наташа.
— И вашему брату от меня досталось. Я мучил всех, кто был мне дорог. Пока не понял, что невозможно стать счастливым, причиняя боль другим. Не осознал, сколь сильно разъедает ненависть, лишая всякого покоя и сна. Ненависть, Наталья Александровна, несовместима с настоящей любовью — искренней, всепрощающей, ничего не требующей взамен. Мне потребовалось слишком много времени, чтобы понять это. А ещё то, что не стоит брать на себя роль судьи: кто и чего достоин в этой жизни.
— Но Анна смогла полюбить вас, — произнесла Наташа крайне осторожно. — Несмотря на причинённую боль и унижения, позабыв о двойственности своего положения, так долго тяготившего её.
— Смогла, когда стала свободной. Однако счастье было недолгим. Как видите, я имею странную привычку терять тех, кого люблю. Сначала мать, после отец, потом Анна.
— Если в начале вашей жизни случилось столько всего трагического, то возможно дальше, наоборот, произойдёт что-то хорошее? — сказала Натали с надеждой в голосе. — Не следует опускать руки, Владимир. Вы поняли собственные ошибки и раскаялись в них. Господь всё видит — он вполне может подарить вам ещё один шанс на счастье. Уверена, вы этого заслуживаете.