Страница 4 из 19
О нет, не слишком скоро, рассудила Марина. Раньше чем за полчаса ей не обернуться. Ножки-то у нее проворные, слов нет, однако пока добежит до вокзала, пока растормошит спящих полицейских, пока те возьмут в толк, о чем лопочет перепуганная девчонка... На счастье, по-русски Сяо-лю говорит вполне хорошо, хоть и коверкает язык, как все китайцы. И Марина невольно улыбнулась, представив, как Сяо-лю начнет причитать в участке: «Ой, капитана, скорей безай! Хунхуза дверь ломай, мадама Маринка убивай, Павлисика убивай! Скорей левольвера, саску забирай, безай, спасай!»
Ну, что хунхузами китайцы называют разбойников, всем известно. Может быть, и в самом деле городовые с револьверами и шашками быстро придут на помощь...
Павлик сонно вскрикнул, и у Марины замерло сердце.
– Господи, – пробормотала она враз пересохшими губами, – помоги!
И тут же устыдилась этого ветхозаветного порыва. На Бога надейся, а сам не плошай, вот главная мудрость, которую она усвоила в жизни. Бог на стороне сильных, несправедливых, Бог на стороне тиранов, злодеев. И можно не сомневаться, что сейчас небесный старикашка с нимбом вокруг лысой головы поможет не Марине, а этому ужасному мужику, который с тупым упрямством ломает дверь кайлом... потом тем же кайлом он забьет до смерти Марину и Павлика, а сам начнет шарить по их скудным пожиткам и жрать густую, наваристую уху из горбуши. Уха стоит в чугунке в печи, Марине и Сяо-лю ее хватило бы на два дня...
А если кинуться ему в ноги? Самой отдать все, что у нее есть, те небольшие деньги, которые заработала своим ремеслом фельдшерицы? Самой налить ему ухи и завернуть в чистую тряпицу хлеба на дорогу?
Может, помилосердствует?
Нет, вряд ли. Изнасилует, да все равно убьет.
Мысль о теле грязного мужика, о любом мужском теле показалась настолько омерзительной, что Марина едва справилась с припадком тошноты.
В ее жизни – в той жизни, которую она уже два года пыталась забыть, да никак не могла, – был только один мужчина, но он предал ее, и с тех пор на этих животных Марина не могла смотреть без отвращения. Пусть уж лучше убивает сразу...
Внезапно стук умолк. Неужели каторжник сейчас ворвется?!
Марина с ужасом уставилась на дверь. В сенях какая-то суета, возня, глухой стон... и тут же радостный писк:
– Мадама Маринка! Отворяй!
Боже мой, да ведь это голосишко Сяо-лю! Неужели она уже вернулась с полицией? Так быстро? Быть не может. Или встретила наряд на обходе?
Марина кинулась к двери, но руки тряслись, никак не получалось отодвинуть засов.
– Мадама Маринка!
Голос Сяо-лю теперь послышался со стороны окна, и вот в лунном свете замаячила ее черноволосая голова.
– Отворяй! – шептала девчонка, даже сейчас не забывавшая, что главное – не разбудить Павлика. – Хунхуза больсе нету, добрый капитана убивай хунхуза.
Какой-то «добрый капитана» убил ката. Полицейский, что ли? Да нет, вряд ли стал бы полицейский убивать беглого каторжника, он бы повязал его, притащил в участок, а потом отправил по этапу туда, откуда тот бежал.
Тогда что все это значит?
Марина помогла Сяо-лю влезть в кухню:
– Ты была в полиции?
– Нет. – Девчонка мотнула головой, и черная коса, выскользнувшая из-под ворота халата, заметалась по спине. – Моя в полисю не ходи, нет! Моя на кладбиссе безай, капитана там гуляй. Моя крисяй, плакай: «Ой, скорей, скорей безай помогай, капитана! Мадама Маринка плохо! Беда мадама Маринка!» Капитана железяка хватай, безай, хунхуза убивай, мадама Маринка спасай. Надо капитана двери открывай, спасибо говори!
И Сяо-лю метнулась к двери, отодвинула засов.
Марина ахнула, прижала руки к горлу, давя тошноту: у порога тяжелым мешком лежало неподвижное тело ката. На бритой голове – кровавая пузырящаяся яма.
Чем же его навернул «добрый капитана»? Какую «железяку» он схватил на кладбище? Лом, что ли? Лопату? Может быть, этот «капитана» – могильщик, которому не хватает времени рыть могилы днем, вот он и трудится ночью?
Однако где же он, ее спаситель? Куда пропал?
Тем временем Сяо-лю подобрала повыше халат, перескочила через труп, словно и впрямь через мешок, огляделась, выскочила на крыльцо. Слышно было, как она бегала по утоптанной земле дворика, стуча босыми пятками, потом шуршала травой, мечась по огороду... Наконец девчонка снова возникла в сенях, потерянно разводя руками:
– Нету капитана! Убезай!
Ну, это Марина и сама уже поняла.
В начале февраля Шурка Русанов возвращался от приятеля, с которым вместе делал контрольную по тригонометрии, как вдруг увидел, что по Варварке валом валит народ – и все спешат в одном направлении, к Острожной площади. С ног сбиваются, некоторые, более нетерпеливые, переходят на бег, лица у всех возбужденные...
На глаза Шурке попался знакомый гимназист, Владик Введенский.
– Что такое, куда народ бежит? – спросил Шурка. – Пожар, что ли?
– Винный склад загорелся, – бросил на бегу Владик.
– Чего, извините, врете, молодой человек? – обиделся пожилой человек в картузе, по виду мастеровой. – Никакого пожара нет! Пленных немцев сейчас в Острог поведут, значит.
– Пленных? – оживился Шурка. – Пойти разве и мне посмотреть...
На углу Острожной площади и Варварской улицы уже собралась порядочная толпа – преимущественно простого народу. Все были очень оживлены, разговоры не смолкали. Любопытный Шурка знай вертел головой, стараясь все разглядеть и расслышать.
– Пять тысяч, слышно, пленных-то, народ всё здоровущий... – всплескивала руками востроносая бабенка. – Супротив каждого по два солдата идут с ружьями, а позади офицер с саблей.
– Ну, сразу видно, что дура, – хохотнул мастеровой, виденный Шуркой еще на Варварке. – Зачем на каждого пленного по три человека караулу? На десятерых одного достаточно.
– Сам-то умен! – обиделась бабенка. – Он, немец, хитрый: изловчится да и пырнет солдата!
– Чем же он пырнет, без оружия-то? Захлопни говорилку, тетка, завралась! – начал сердиться мастеровой.
– А что, православные, слышь, Вильгельма, анпиратора германского, тоже поведут? – пробилась в первые ряды монашенка в черной косынке.
– Откуда ты, сестрица, такое взяла?
– Один человек говорил, что в газетах это пропечатано: Вильгельма-де на Сахалинный остров сошлют, а покуда он здесь, в Остроге, сидеть будет.
– Ерунда! – раздался важный голос, в обладателе которого сразу можно было распознать человека начитанного. – В газетах писали, дескать, вот такие же темные, как вы, невесть с чего болтают, будто Вильгельма на Сахалин сошлют...
– Ишь какой светлый! – обиделась монашенка. – Мы тоже газеты читаем, знаем, что к чему!
Вокруг нее собрались бабы, закивали согласно.
Обладатель важного голоса выбился из толпы и оказался мужчиной лет сорока с приказчичьей внешностью.
– Касательно Вильгельма полагаю, – изрек он, – что это одна стратегичность, потому что не приходилось читать, чтобы который-нибудь Вильгельм в плен попался...
– А рази не один он?! – в ужасе вопросили бабы.
– Супротив нас пять Вильгельмов воюют, – пояснил приказчик. – Главный Вильгельм, немецкий, потом Вильгельм баварский, Вильгельм дунайский, Вильгельм албанский, Вильгельм дурацкий...
– Ой, бабыньки, страсти-то... – возопила востроносая.
– Ну и чепуха, – встрял Шурка. – Вильгельм албанский и правда есть, а дурацкого нет. Дураццо есть, город в Албании...
Образованность свою он показывал зря, никто его уже не слушал.
– Ведут!
Зрители шарахнулись к площади, толкая и давя друг друга, но тревога оказалась ложной.
Вечерело. Нетерпение любопытных нарастало. Вдруг прошел слух, что пленных провели Покровкой. Разочарованная толпа быстро растаяла.
Шурка пошел домой, но близ часовни Варвары-великомученицы его остановил какой-то невысокий лысоватый человек в куцей фуражке, поношенной шинельке без погон и знаков различия, давно, такое впечатление, перешедшей из разряда одежды военной в разряд штатской, повседневной и даже где-то затрапезной. Вообще же встречный напоминал отнюдь не военного, а чиновника, который, может, и знавал лучшие времена, а теперь их прочно позабыл.