Страница 3 из 44
Итак, о фальши…
Девятнадцатый век помимо массы других сомнительных достижений изобрел еще и фальшивые науки. В первую очередь марксизм и антропологию - и в том, и в другом случае речь идет о чистейшей воды теориях , не получивших подтверждения ни тогда, ни в дальнейшем, но тем не менее самозванно присвоивших себе статус «настоящих» наук, наподобие астрономии или физики. Это уже было нечто качественно новое. Документы, деньги, произведения искусства подделывали всегда. Но только девятнадцатый век явил миру поддельные науки .
Явление это не имеет ничего общего с «болезнями роста» наук прежних . Биологи когда-то свято верили, что мыши сами собой зарождаются из грязи, оптики - что из глаза выходят некие лучи, ощупывающие предмет и таким образом передающие в мозг его образ; химики искали философский камень, способный превращать в золото любой мусор; физики… И так далее. Это были именно что детские болезни, проистекавшие от недостатка знаний. Поддельные науки - это уже нечто качественно новое.
Что любопытно, их рождение последовало как раз после распространения всеобщего образования - и никакого совпадения тут нет. Рубите мне голову, но я останусь при убеждении, что всеобщее образование вовсе не пошло на пользу человечеству.
Какую картину можно было наблюдать до введения этого самого всеобщего образования? Подавляющее большинство населения - от крестьян до городских ремесленников и прочих мирных бюргеров - могло прожить долгие десятилетия, да так и отойти в мир иной, не столкнувшись ни разу в жизни с «учеными материями». При том, что газет в современном понимании этого слова тогда не существовало. Наукой всерьез занимался ничтожнейший процент от общего числа жителей Земли, смело можно сказать, варившийся в собственном соку. Были у этого отрицательные стороны, но имелись и безусловно положительные: какое-нибудь очередное бредовое измышление, ложная теория, сомнительная гипотеза, заблуждение вроде «самозарождения мышей из грязи» широкой огласки не получали, оставаясь предметом споров и дискуссий очень узкого круга лиц - пальцев на одной руке хватило бы их пересчитать. А следовательно, и отравляли безмерно малое количество умов. Все остальное человечество продолжало преспокойно заниматься своими делами: пахали и сеяли, мастерили сапоги и тарелки, открывали торговые лавки, служили в армии, водили корабли, играли свадьбы, плясали на деревенских праздниках. Никому и в голову не приходило, разбившись на два лагеря, до хрипоты обсуждать последние научные открытия, не говоря уж о том, чтобы становиться в ряды их сторонников или противников.
Девятнадцатый век все изменил. Благодаря всеобщему образованию возникла огромная масса «образованных» людей, чьи головы были набиты кучами хаотичных, большей частью ненужных знаний изо всех помаленьку областей наук. Получилась толпа , считавшая, что теперь она может претендовать на право судить о всевозможных высоких материях, и каждодневно требовавшая хотя бы кусочек этих высоких материй в виде полуграмотных газетных статей. Народилась образованщина, требовавшая «пищи для ума». Как мы увидим впоследствии, и герр Маркс, и мистер Дарвин, по сути, были основоположниками массовой культуры - разве что не с микрофоном по сцене прыгали под «фанеру», а писали толстые книги, пестревшие массой ученых слов. Образованщина, толпа их продукцию увлеченно потребляла, подсознательно чувствуя себя как бы соучастницей «научного процесса».
Толпа, между прочим, подчиняется определенным закономерностям, которые больше ста лет назад систематизировал умнейший француз Ле Бон, автор классической работы «Психология масс».
Толпа не умеет мыслить логически и внемлет не аргументам, а неким красивым, убедительным образам, созданным умелыми ораторами. С реальностью эти образы, как правило, не имеют ничего общего… А впрочем, слово Ле Бону: «Неспособность толпы правильно рассуждать мешает ей критически относиться к чему-либо, т. е. отличать истину от заблуждений и иметь определенное суждение о чем бы то ни было. Суждения толпы всегда навязаны ей и никогда не бывают результатом всестороннего обсуждения… Легкость, с которой распространяются иногда известные мнения, именно и зависит от того, что большинство людей не в состоянии составить частное мнение, основывающееся на собственных рассуждениях».
С одной стороны, как мы видим - толпа образованщины, не умеющая мыслить логически и поддающаяся мастерскому внушению. С другой - иные гуманитарные науки вроде истории или антропологии, как две капли воды напоминающие деятельность тоталитарных сект или шаманов первобытных племен: специальные, особенно мудрые люди изрекают некие истины, которые следует принимать без малейшего критического обсуждения просто потому, что эти истины изрекает «авторитетная фигура», вооруженная недоступным простому смертному «научным методом». В сочетании - взрывоопасная смесь, отравившая мозги многим поколениям почище любого наркотика. Тем более что «ученый мир» с некоторого времени стал получать массовое пополнение из рядов той же образованщины, сиречь толпы. Ученые восемнадцатого века по крайней мере не стремились к роли публичных проповедников, эстрадных звезд, жрецов-учителей, а вот век девятнадцатый все изменил, теперь господа вроде Маркса и Дарвина рвались сделать свои теоретические изыскания «всеобщим достоянием»…
Ученому пятнадцатого, шестнадцатого, да и восемнадцатого века и в голову бы не пришло в случае научных разногласий или каких-то других коллизий на ученой ниве обращаться к общественному мнению - по причине полнейшего отсутствия такового. Споры решались в узком кругу, господствовал цеховой принцип, и в этом имелась сермяжная правда: согласитесь, нелепо получится, если печник или сапожник станут ввиду внутренних разногласий в том или ином ремесленном цехе апеллировать «к публике». Публика в тонкостях кладки печей или пошива сапог не разбирается совершенно, а потому и не может служить арбитром.
Девятнадцатый век изменил все. Появилась возможность непринужденно давать интервью журналисту, да не одному, собирать залы, битком набитые случайными людьми… а главное, приплетать политику, идеологию и прочие образованские материи. Немыслимо представить, чтобы современник д’Артаньяна Рене Декарт, закончив очередной математический труд, разражался печатными уверениями в превосходстве самой передовой на свете французской науки над более отсталой испанской. Немыслимо представить, чтобы изобретатель микроскопа Роберт Гук орал с трибуны о том, что его открытие помогает вольнодумцам бороться с церковной ортодоксией.