Книга двух путей

Я ткнула его кулаком в плечо:

– Это совсем не то, чем когда тебя помнят потомки.

– Разве? – улыбнулся Уайетт.

Не знаю, сколько часов я сижу на полу по-турецки и читаю диссертацию Уайетта. Солнце уже опустилось так низко, что у меня начинают гореть глаза от усилий поймать хотя бы немного света для чтения. Здесь есть лампочка, но мне неохота вставать, чтобы ее включить. Мне страшно, что все это сейчас исчезнет и я проснусь в Бостоне, а Египет будет лишь пленкой, оставшейся после мыльных пузырей сна.

И хотя в «Текстах саркофагов» прямо не говорится, что саркофаг – это микрокосм загробного мира, об этом свидетельствует расположение текстов (Макдауэлл, 2002).

Заклинание 1029, первое заклинание «Книги двух путей», описывает восходящее солнце: Дрожь охватывает восточный горизонт при звуках голоса Нут. Она расчищает для Ра пути к Великому Осирису, когда Ра плывет по загробному миру. Взойди, о Ра!

Я закрываю глаза. Перед моим мысленным взором встает цепь воспоминаний: Харби чистит апельсин в переднем дворе; мои руки и ногти коричневые от пыли; странное облегчение от горячего чая в жаркий день. Боль в подъеме стопы после целого дня на ногах. Белый шарф, развевающийся за моей спиной, когда я еду на велосипеде. Я держусь за руль, Уайетт крутит педали.

Нут – богиня неба, мать Осириса. Загробный мир также находится в ее теле; саркофаг может быть Нут, и, таким образом, мумия в ее лоне становится Осирисом.

Я помню, как луна опускалась на подоконник, охраняя мой сон. Скрип песка под обнаженными бедрами. Урчание вентилятора в моей спальне, возрождающегося к жизни после перебоев с электроэнергией. Звук его дыхания.

Термин «восстань» конкретно означает, что именно делает мумия – при пробуждении, – таким образом, здесь Ра – это мумия; здесь Ра – это умерший в своем саркофаге.

Когда мы жили тут во время рабочего сезона, каждую ночь здесь было столько пыли и песка, что приходилось промывать глаза соленой водой и усиленно моргать, чтобы снова увидеть мир. То же самое я чувствую прямо сейчас, читая пояснения к теориям, которые мне не довелось доказать.

– Боже мой!

Я поднимаю голову, напрягая глаза в полутьме. Уайетт выглядит точно таким, каким я его запомнила. Возмужавшим, но это видно лишь по развороту широких плеч да по морщинкам в углах глаз. Весь оставшийся в комнате свет сконцентрировался в его волосах, по-прежнему золотистых. Корона для принца.

– А ведь я не поверил, когда Харби сказал, – говорит он.

Я встаю на ноги, продолжая держать в руках его диссертацию. Чувствую, как между нами возникает стена, словно мы магниты с одинаковыми полюсами, которые не могут притягиваться. А еще я чувствую, как все могло бы быть, если бы один из этих полюсов изменился на противоположный.

Уайетт не улыбается, и я тоже. Я вздергиваю подбородок:

– Ты однажды сказал, что готов сделать для меня все что угодно.

– Дон…

– Я хочу здесь работать, – перебиваю я Уайетта. – Хочу закончить то, что начала.

Вода/Бостон

Жизнь спросила смерть: «Почему люди любят меня и ненавидят тебя?» Смерть ответила: «Потому что ты прекрасная ложь, а я – горькая правда».

Когда я оказываюсь дома, Брайан уже с нетерпением ждет моего появления. Он смотрит на меня, как на плод галлюцинации, а затем осторожно подходит – так приближаются к дикому животному или к женщине, мир которой только что рухнул, расколовшись на мелкие кусочки. И сжимает в объятиях.

– Боже мой, Дон! – восклицает он дрожащим голосом. – Я думал, ты ушла навсегда.

Медленно, очень медленно я поднимаю руки, чтобы его обнять. Глаза словно сами закрываются. Я старательно пытаюсь отогнать воспоминания и заставить себя смотреть только вперед.

А что, если просто взять и начать сначала? Я помню, что в детстве у Мерит была игрушка, представлявшая собой планшет с железными шариками внутри, которые передвигались с помощью магнитного карандаша. Нарисовав все, что хотелось нарисовать, можно было нажать на рычаг, а после того, как шарики падали на дно планшета, начать все с чистого листа. Однако через несколько месяцев использования на планшете стали появляться расплывчатые черные тени предыдущих рисунков, сохранившихся в памяти игрушки. И даже когда поверх этих следов появлялись новые рисунки, я видела призраки плодов воображения Мерит.

– Дон… – Извинение, преамбула к извинению.

– Я не желаю это обсуждать.

Обида еще слишком свежа. Может, когда-нибудь потом, но не сегодня.

Он кивает, кладет руки в карманы. Он всегда так делает, когда нервничает.

– Ты как… в порядке?

– Я ведь здесь. Разве нет? – Я пытаюсь говорить беззаботно, но ответ оседает, словно туман, мешающий видеть.

– Это моя вина.

Я не поправляю его. Если бы не проступок, который он совершил – или не совершил, – я никогда бы не ушла.

– А Мерит…

– Она у себя в комнате. – Голос Брайана тянет меня назад, остановив на полпути к лестнице. – Она не знает. Не хотел ее пугать.

Я поворачиваюсь. Наверное, это было нужно, чтобы защитить Мерит или защитить самого Брайана. Впрочем, не важно. Для меня это сейчас подарок судьбы.

Спальня Мерит всегда меня удивляет. Хотя прошло много лет с тех пор, как мы оформляли ее для маленькой девочки, я по-прежнему ожидаю видеть ее спальню в розовых и желтых тонах, с танцующими бегемотиками на бордюрной ленте. Иногда, сортируя белье для стирки, я невольно прихожу в изумление при виде ярких бюстгальтеров дочери. Ведь еще вчера я складывала распашонки с принтом в виде божьих коровок и хлопковые платьица с вшитыми балетными пачками.

И хотя Мерит уже подросток, на стенах ее спальни нет фото певицы Сиа или рэпера 21 Savage. Я вижу винтажные рисунки насекомых Адольфа Филиппа Милло и увеличенные снимки эпидермальных клеток лука и элодеи канадской. После того как Брайан помог Мерит в четыре года сделать в кухонной раковине вулкан из пищевой соды, девочка решила пойти по стопам отца и стать ученым.

В ее спальне горит свет, а сама Мерит спит, лежа поверх покрывала. Книга – «Девушка из лаборатории», – выпавшая из рук дочери, валяется на полу. Я кладу книгу на прикроватный столик и собираюсь выключить лампу, но Мерит внезапно поворачивается на другой бок и, сонно моргая, смотрит на меня.

– Ты вернулась, – шепчет она.

Интересно, что на самом деле сказал дочери Брайан и слышала ли она, как мы ссоримся.

Верх ее пижамы задрался, обнажив пухлый валик над резинкой штанов. Я кусаю губы. Мерит не нравится ее внешность, и дело здесь не только в том, что ей четырнадцать, но и в том, что она дочь стройных родителей. В мусорной корзине я обнаруживаю что-то скомканное фиолетового цвета – блузка, которую я подарила дочери на день рождения. Развернув подарок, Мерит приклеила на лицо улыбку, но я видела, как она обвела пальцем этикетку: «Подростковый XXL». «Мама, – сказала она, – я все-таки не такая огромная». Я чувствовала себя ужасно. Но разве не было бы еще хуже, если бы я купила блузку меньшего размера, а она оказалась бы мала?

«По крайней мере, я не забыла о дне рождении дочери», – думаю я.

– Посидишь со мной, пока я буду засыпать? – просит Мерит.

В другой вселенной я не имела бы возможности сказать «да».

Я глажу Мерит по волосам, воспринимая ее просьбу как очередную награду за свое решение вернуться, среди которых и перемена настроения дочери в мою пользу, и прощение за подаренную блузку, и скорбный, виноватый взгляд Брайана из-за того, что чуть было не произошло, но все-таки обошлось.

И даже хлопнув дверью, я снова возвращаюсь туда, откуда ушла.

В детстве я любила читать некрологи и как-то даже спросила у мамы, почему люди умирают в алфавитном порядке. В ответ мама лишь молча сплюнула на пол, потому что говорить о смерти означало приглашать ее в дом. Мама была ирландкой, причем очень суеверной, то есть обладала двойной дозой упрямства. Она прикалывала английские булавки к моей одежде от сглаза, запрещала свистеть в доме, а если мы с братом, уже выйдя за дверь, почему-то возвращались, заставляла смотреться в зеркало, чтобы от нас не отвернулась удача. Я никогда не слышала, чтобы мама говорила о смерти. Но по иронии судьбы именно из-за матери я и стала доулой смерти.