Эфирное время

– Да, конечно, – рассеянно кивнула Лиза.

– И все-таки заряжаться надо.

– Я слушаю классическую музыку. Иногда катаюсь на горных лыжах.

– Этого мало, – он улыбнулся и откровенно облизнул губы.

«Дурак и пошляк», – устало прокомментировала Лиза.

– Кстати, насчет личной жизни, спорта, музыки и всяких увлечений, – продолжал Красавченко, – мой хороший знакомый, корреспондент голландского журнала «Фольксгарден», просил меня поговорить с вами о возможности интервью. Он пожилой человек, вполне интеллигентный. Его зовут Давид Барт. Он отнимет у вас не больше тридцати минут.

– Очень интересно, – Лиза натянуто улыбнулась, – он разве не может просто подойти ко мне в фойе, в перерыве? Я только и делаю, что даю интервью.

– Вы отвечаете на вопросы, касающиеся конференции, а он хочет поговорить с вами о другом. Его интересуете вы как личность, как женщина, если хотите...

– А если не хочу?

Лизу стал всерьез раздражать этот двусмысленный игривый тон.

– Ну, простите, возможно, я неудачно выразился. Хотя не вижу в этом ничего обидного. В общем, моему голландцу нужен неспешный, теплый, доверительный разговор. К тому же у него нет аккредитации. А вы, сами знаете, как свирепствует сейчас охрана из-за сербов и арабов.

– Я не отвечаю на вопросы, касающиеся моей личной жизни, – быстро проговорила Лиза.

– Елизавета Павловна, но это невозможно. – Красавченко удивленно поднял брови. – Вы простите меня, но для человека вашего уровня это выглядит глупо, по-детски. Вы все равно никуда не денетесь от этих вопросов. По статусу вам положено участвовать хотя бы изредка в разных ток-шоу, давать интервью именно на эту тему. Вы ведь умная женщина, вы понимаете, что, если ваша личная жизнь станет тайной за семью печатями, начнут складываться мифы. О вас такое придумают, что мало не покажется.

– Анатолий Григорьевич, мне совершенно безразлично, что обо мне сочиняют. Но я в праве не принимать личного участия в мифотворчестве о своей скромной персоне.

– Ну вот, у вас стало совсем другое лицо, – Красавченко тяжело вздохнул, – только что от вас исходило тепло, свет, а сейчас – брр... так холодно, лед в глазах, лед в голосе. Кто-то из журналисткой братии вас сильно обидел?

Несколько секунд она молчала и вдруг весело рассмеялась.

– Я похожа на самоубийцу?,

– Нет... Что вы имеете в виду? – на ее смех он ответил вежливой, недоуменной улыбкой.

– Обижаться на средства массовой информации, воспринимать их выпады всерьез – это медленный, но верный суицид. Такие вещи кончаются инфарктами, инсультами.

– Ну, тогда я тем более не понимаю, почему вы не хотите дать интервью голландскому корреспонденту.

– Потому, что именно из таких вот теплых доверительных разговоров и производятся мифы, дурно влияющие на общественное мнение. Особенно если интервью выйдет в свет на таком экзотическом языке, как голландский, в двойном переводе. Не исключено, что найдется какая-нибудь желтая газетенка, которая потом переврет мои слова как угодно. А если я вдруг не выдержу и подам в суд, то ответчик может сослаться на неточность перевода.

– Да, Елизавета Павловна, я слышал о вашей осторожности, но не предполагал ее масштабов, – Красавченко покачал головой, – даже для меня, матерого дипломата, это слишком. Ну, хорошо, а если я дам вам гарантию, что ни одной опасной темы голландец не затронет?

– В таком случае он не профессиональный репортер.

– Как раз наоборот, он настоящий профессионал. То есть он может интересно подать любую информацию, не обязательно скандальную.

– Для того чтобы любая, самая безобидная информация заинтересовала публику, . в ней должно содержаться нечто скандальное или хотя бы скабрезное – Это, к сожалению, закон жанра. Анатолий Григорьевич, вам это – очень нужно? – Она улыбнулась мягко, доверительно. Именно это ей больше всего хотелось узнать: чего на самом деле хочет от нее дипломат с пластмассовым лицом? Она совершенно не опасалась давать интервью. Одним корреспондентом больше, одним меньше – не важно.

– Можно вашу сигарету? Пытаюсь бросить курить, мои кончились, и вот, стреляю, – он продолжал улыбаться, но глаза стали напряженными, колючими.

"Так-то, Анатолий Григорьевич, еще неизвестно, кто кого прощупывает в этом разговоре, – подумала Лиза, – теперь я дам вам шанс мягко уйти от неприятной темы. Поглядим, захотите ли вы к ней вернуться? "

– Пожалуйста, – она протянула ему пачку, – но так вам никогда не удастся бросить. Скоро вам станет неловко стрелять чужие сигареты, вы опять начнете покупать свои.

– Почему вы так думаете?

– Сама проходила. Бросить курить можно тогда, когда точно знаешь, что это лично для тебя более вредно, чем питаться жирным мясом, макаронами с кетчупом, гамбургерами, сосисками, запивая все это пивом или кока-колой и дыша выхлопными газами.

– А, я все понял. Вы потому так отлично выглядите, что не едите всего, что перечислили?

– Правильно, – кивнула Лиза, – но я курю и дышу выхлопными газами.

– Жалко, с нами нет сейчас Давида Барта с диктофоном. Он будет звонить мне завтра утром, а я так и не знаю, что же ответить.

– Вы не объяснили мне, зачем это лично вам нужно? – напомнила Лиза. – Почему вы так долго и серьезно уговариваете меня встретиться с этим голландцем? Он ваш близкий друг? Родственник? Он обещал вам какую-то ответную услугу?

– Да, о вашей жесткости я тоже наслышан, – пробормотал Красавченко, – нет, Давид Барт мне не друг, не родственник, и никаких ответных услуг я от него не жду. Все проще. Все на уровне приятельского трепа. Я обещал уговорить вас. Люблю выполнять обещания. Даже те, которые даны на уровне трепа.

– Даже те, которые даны за другого человека?

– Ну ладно, я поступил опрометчиво. Не думал, что для вас это так серьезно.

– Да, для меня это серьезно. – Лиза встала. – Наверное, нам пора в гостиницу, Анатолий Григорьевич.

– Жаль. Очень жаль. Ну, на «нет» и суда нет. Отказаться от интервью – ваше – право.

Помогая ей надеть пальто, он ненароком потерся щекой о ее волосы.

* * *

– Мне нужно сделать анализ крови! Меня чем-то накачали! Время идет, вещество может рассосаться! Не останется следов! Я не убивал, меня подставили! Я должен позвонить жене! – пока его везли в милицейской машине, Саня упрямо, как сумасшедший на митинге, выкрикивал эти фразы, но не получал никакого ответа, кроме «Заткнись, не ори!».

Потом безнадежно, еле слышно нашептывал, как молитву, что по закону ему положен адвокат, что стрелять он не умеет, а даже если бы умел, то был без сознания, и вообще он понятия не имеет, как оказался в чужом подъезде. Он и адреса убитого точно не помнит, а записной книжки при нем не было, и вообще какого черта его понесло бы глубокой ночью куда-то, кроме собственного дома?

Самое скверное, что он действительно ничего не мог вспомнить. Весь прожитый день тонул в какой-то мучительной мути. Если утро еще кое-как высвечивалось, раскладывалось на детали, то вечер терялся вовсе. Он сумел вспомнить, что утром был у него телефонный разговор с Вовой Мухиным, причем разговор странный, неожиданный, важный, и вроде бы это имело отношение к вечеру, но о чем они говорили, Саня забыл напрочь, и с дальнейшими событиями телефонная беседа никак не сплеталась. Он старался проследить мысленно весь прожитый день, час за часом, и не мог. Это вызывало у него потную липкую панику. Оттого, что вспомнить было необходимо, события все стремительней путались в голове.

Такое однажды случалось. В институте на третьем курсе во время зимней сессии он умудрился получить «неуд» на экзамене по физике, хотя был готов и отлично знал ответы на оба вопроса в билете. Он легко и быстро набросал план, не дожидаясь вызова, отправился отвечать. Но стоило ему оказаться у стола экзаменатора, и что-то произошло. Он молчал как рыба. Он забыл все, вообще все. Мучительно пытался выдумать первую фразу или хотя бы слово, с которого можно начать, но не мог, как будто вообще разучился говорить по-русски.