Расщелина

Павел понимал, что мать не совсем откровенна с ним. Ее мучил некий страх; и это была даже не боязнь за сына, и его будущее, нет – это была тревога иного рода… В истомленных терпением глазах больной и усталой женщины, не способной уже, ни хранить, ни скрывать секреты, потаенные в истерзанной душе; он видел решимость, когда чаша терпения переполняет края и дух стремит облегчить себя признанием.

«Чего она боится? – задавался вопросом сын, – ведь он у нее единственный; никогда не предаст и до конца останется с ней. Какая тайна не дает ей покоя?»

Не находя ответа, Павел продолжал ждать, участливо и бережно обращаясь с больной женщиной, а мать, по прежнему, не доверяя ему свои секреты, хранила молчание. Иногда, когда Павлу удавалось ускользнуть от разъяренного отца, он звал на помощь соседей или, случалось, даже дежуривших неподалеку жандармов. Пьянчугу забирали…

К Василию тут же применялись посильные меры воздействия, да и только. Но он все одно не унимался и после очередной попойки с дружками или в заведении, и Павлу, и Варваре доставалось еще больше: «Ты, что думаешь, я жандармов испугался? – кричал он на весь двор. – Да я пью с имя, за одним столом… Дура ты, баба, дура!»

Позже и жандармы, такие же пропойцы, как на службе, так и вне ее, свыклись с неоднозначным поведением главы семьи и жизнь в доме Рагозиных понеслась тем же бурливым потоком, руша слабые и подмывая хрупкие берега надежды на спасение и покой.

Павел, будучи сообразительным парнем, конечно понимал, что рано или поздно некая перемена обязательно произойдет в их обездоленной семье; весь этот ужас и кошмар добром не кончится… К тому же, больная мать, которой врачи прописали покой, не могла более терпеть и сносить издевательства мужа; на глазах у сына она стала увядать и гаснуть… Те силы, что еще чудом оставались в измученном, недвижимом теле, стали безвозвратно покидать ее…

Безмерно страдая, утешая мать и всячески беспокоясь за нее, Павел стал чаще обращаться к уездным врачам; искал их участия и помощи, но те, пожимая плечами, уверяли юношу в том, что со временем состояние нормализуется, нужен лишь покой и хорошее питание. С тем и другим конечно же были проблемы, которые в одиночку разрешить не удавалось, а те, к кому он обращался, особого интереса к его судьбе не проявляли.

Единственным человеком, старавшимся облегчить непосильные тяготы забот свалившихся на юношу, столь стойко переносившего их, стал учитель. Он часто приходил к ним в дом и, в меру своих сил, наставлял парня, и утешал больную мать, нуждавшуюся в столь нужной, поддержке. Помогая Павлу в уходе за больной женщиной, он многое разъяснял юноше; учил видеть и понимать важное и главное в человеке, в чем самому Павлу, столкнувшемуся со сложной жизненной драмой, было бы не разобраться. Его тщетные попытки говорить с главой семьи, были попросту бессмысленны и кроме обоюдного неприятия, ничего за собой не несли. Эти два совершенно чуждых по убеждениям человека, не в состоянии были договориться или поладить. Патологическая неспособность к здравомыслию, не позволяла Василию понимать все чуждое его устоям. Он продолжал упорно добиваться признания от больной жены, а остальное его совершенно не интересовало.

Павел любил проводить время с учителем, особенно вне занятий, когда Сергей Николаевич, приходил навещать их. Они говорили о жизни, об истории, о большом звездном небе, о любви, которая зарождается именно там и потом вечно живет в глубинах сердца. Учитель, видя блеск в глазах изумленного юноши, старался разъяснить ему, те фундаментальные истины на которых строится и формируется молодой пытливый ум подростка. Павлу было легко и интересно общение с добрым и рассудительным учителем, который во многом заменял ему отца. Чтобы хоть как-то облегчить тяжесть хлопот и страдания мальчишки, Сергей Николаевич договорился в губернской больнице, где врачи готовы были взять под присмотр его больную, ослабшую мать, для лечения. Туда и предстояло ее в скором перевезти; лишь только сойдет снег и встанет дорога. В весеннюю распутицу, сотню верст таежными тропами не покрыть – большой риск и для больной и для транспорта. И все же, несмотря на задержку, Павел радовался за мать и был благодарен учителю. Лишь весна, наперекор всем ожиданиям, не торопила свой приход; то и дело валил новый снег и холод морозил окна. «И в лесу еще долго не сойдет снег, и не даст никакого покоя свирепый отец, и мало у него защитников на которых он мог бы положиться в трудные, томительные дни ожидания…» – думалось Павлу в беспредельной тревоге за здоровье и покой матери. И очень хотелось ускорить неумолимое, упрямое течение времени от которого зависела вся его жизнь. Но, казалось, еще медленнее стучали на стене старые, поржавевшие с краев часы, еще длиннее были ночи и дни ожидания, еще безжалостней, в тупой злобе, становился отец, еще больше полнилось тревогой мальчишечье, чуткое сердце, словно предчувствуя недобрые перемены.

Не весело и хмуро подступало утро, пробуждая маленький губернский городок, что затерялся на Северном Урале, в полузабытой людьми тайге. Было тихо и мрачно, словно осень и вот-вот зима.

Не особо торопил себя и люд; спешить некуда, а коли и находилась «петушиная душа», то редко. И та, мелькнет серой тенью средь покосившихся домов темных улиц, и исчезнет без звука и шума, оставляя за собой порушенную гладь антрацитовых луж. Весна и все присущее ей, явно запаздывали, не желая радовать и согревать первым теплом невзрачный, промерзший от холода и сыри городок. Кучер, что подвез, получил свою полтину, да в трактир, иные из которых и в утренние часы не запирались. И совсем уж было продрог человек в сером пальто, когда наконец-то отыскал дом за номером тридцать семь по Большой садовой. «Отчего только даются столь неверные названия улицам?» – мелькнула мысль, потому как сада нигде не было. Вокруг простота, слякоть, да уныние мрачной провинции. За обломанным местами забором, с покосившейся на бок, слетевшей с одной петли калиткой, стоял полуразвалившийся, кривой дом.

«Если это строение можно назвать домом, в полном смысле этого слова, то пожалуй не помешает сделать попытку постучать в окно», – подумал человек, обходя сооружение со стороны прилегавшего проулка. Хотя едва, сквозь муть пожелтевшего от времени стекла, смог бы обитатель сего угрюмого жилища, разглядеть, а тем более узнать, раннего гостя. Человек постучал, выждал. Потом еще, настойчивее…

Таившаяся всюду предрассветная тишина была нарушена, но тут же воцарилась вновь. «Похоже что хозяина нет», – подумал гость. Ждать у двери было для него опасно; уже светало и кое-где из дворов выглядывали любопытные, заспанные людишки. Привлекать к себе внимание было ни к чему и человек, с явным раздражением, прошел в глубь грязного, неухоженного двора. Устроился, присев на старый, рассохшийся бочонок – стал ждать. Прошло около получаса. Было пасмурно и к большому неудовольствию заморосил мелкий, нудный и холодный дождь. Незнакомцу вдруг показалось, что в доме, вопреки его ожиданиям, все же, кто-то есть. Он прислушался, подошел ближе к двери и пнул ногой. В ответ возня; его услышали. С петель слетел крючок, будто хозяин стоял в прихожей и ждал стука. Столь мешавшая раннему гостю дверь, со скрипом отворилась.

Ну конечно, он узнал его сразу; тот же пухлый, противный на рожу бородач, стоял перед ним с заспанно – пьяной физиономией и что-то невнятное, недовольно бурчал себе под нос. Увидев съежившегося от сырости и холода мужчину, закутанного в серое, длинное пальто, он насторожился. Протер глаза и всмотрелся. Оба еще некоторое время, молча, выжидающе, глядели друг на друга. Бородач сощурился:

– Во! Мать честна! – только и молвил хозяин, пристально уставившись на столь раннего гостя.

– Что и впускать уже не хочешь? Моришь у двери, – с раздражением в голосе сказал человек в сером и, не дав опомниться, вошел сам, без приглашения. – Дверь запри, только и услышал мужик следом. Внутри его организма что-то въедливо и тревожно заныло.