Расщелина

«Обессиленная женщина, изнемогая от боли в израненных ногах, укрываясь от сырости и холода, с трудом, но все же пыталась пробиться через завал из корневищ изломанных деревьев и валунов, поросших скользкими зелеными мхами. Едва удерживаясь и осторожно ступая, она наконец преодолела преграду, но вдруг, оступившись повалилась на бок и ударилась щекой о камень. В глазах помутнело. Очнулась Мария в полной темноте. Ощутила, что лежит на плотном настиле из свежих, хвойных ветвей и укрыта лохматой, слегка колющей шкурой. Ей было тепло и уютно. Оставалось понять; что произошло и где она находится? Ее окружал кромешный мрак неведомого ей укрытия. Пробуя пошевелиться, Мария тут же ощутила резкую, сильную боль в ногах и спине; успокоившись, она оставила эту затею. Лежать без движения не хотелось, но выбора не было. Оставалось ждать; ведь кто-то же ее уложил и заботливо укрыл шкурой, но этот таинственный и сердобольный хозяин никак не проявлял себя. Его попросту не было рядом и она это чувствовала. Напрягая слух, она улавливала лишь отдаленный, едва различимый шум. Наверняка это был слабый, едва доносившийся, рокот той самой реки в которую она неосторожно и нелепо свалилась с кручи».

Споткнувшись о лежавший у обочины камень, Павел чуть было не упал. Нелепость вернула к реальности. Он понял, что подошёл почти к самой усадьбе; оставалось отворить калитку и войти. Но он не спешил; хотелось привести мысли в порядок, ведь в доме мог быть отец, а значит покоя не жди…

Он обещал матери хранить все услышанное в тайне и ни в коем случае не позволить себе, под любыми предлогами или уговорами, довериться отцу. Это бы означало; нарушить клятву, данную самому себе. Теперь он один знает как отыскать в дремучей тайге не только два самородка, оставленные ему в наследство от бабушки, но и пройти к таинственной Расщелине, где вероятно этого золота много: «Потому как россыпь там под горой в скалу впаяна, водою родников отмытая, да скалою от глаз человечьих прикрытая, – звучали слова матери, – а кроме двоих, нога людская там не ступала. У самого входа в грот отшельника того могилка, самой Марией устроена, да ухожена стоит…»

Не совсем еще Павел осознавал; что это за магический металл такой, за который люди сражаются. Даже за малые крупинки его, способны идти на битву или преступление. Почему люди придают этому золоту такое важное значение, ведь жизнь куда ценнее? Конечно же он знал, что это драгоценный металл и те большие богатства, которые сулит обладание им, в большинстве случаев, сводят человека с ума.

Отца дома не оказалось. Павла мало интересовали его друзья и знакомые, у которых он порой мог кутить днями напролет, ничуть не беспокоясь о семье. Нет дома и хорошо, во время его отсутствия в семье царил покой, крайне необходимый его больной матери. Ранним утром, пожелав матери спокойного дня, Павел, ушел в ремесленное.

Варвара вздрогнула от неожиданного удара в дверь. Мгновенно поняв, в чем дело; она болезненно съежилась, улиткой вползая под одеяло – единственное ее укрытие. Грохот сорвавшегося со стены таза, расползся по дому, вынуждая чаще биться истомленное, встревоженное недобрым предчувствием, сердце. Василий ввалился в дом взбешенный и взъерошенный жизнью, с пьяной физиономией и злым чувством, будто ему где-то недодали…

Ворча и ругаясь, он долго пинал ногами упавший на пол таз, который так бесчувственно ныл, что Варвара, закрыв глаза, приготовилась к худшему. Пока неосознанно, но она уже предчувствовала чреватый болью исход. Из ее накрепко сжатых век продавилась слеза, заныла безысходностью грудь, худые руки крепко вцепились в темное, серое одеяло, покрывавшее ее скованное, недвижимое тело. «Благо с сыном поделилась», – лишь только это и утешило оправдавшиеся предчувствия Варвары. Оно ослабило волю и дало душе выход…

В этот миг в скудное пространство жилища влетел разъяренный муж. Замерев на некоторое время, он словно пытался вглядеться в образ супруги, как всегда остававшейся безучастной к приходу хозяина. Перед его озабоченным взором плыли и перетекали, проявляясь и исчезая, то скудная утварь комнатки, то сама, бесчувственно лежавшая перед ним, жена.

– Что, опять не желаешь меня видеть? – пьяно спросил он.– А я по делу. Ты брось это… Человек важный приехал, это… обещал помочь, – толковал Василий, стоя у кровати и едва сохраняя равновесие.– Ты, дура, хоть вникни, – продолжал настаивать он, – что я тебе толкую. Продам ему по тихому твои цацки, глядишь деньгами разживёмся, а то прозябаем тут как последняя голь; ни пожрать, ни выпить с мужиками в трактире. Тебя вон, подлечить надо… Давай, говори, хватит уж молчать, да горе мыкать, меня вон за этот, за нос водить, – бурчал назойливо Василий, шарахаясь из стороны в сторону, ища опоры. – Эх, баба! Ни ума в тебе ни… Ну не утянешь ведь с собой туда, а вот сыну твоему, Пашке, батя нужен для выходу в люди и барыши, стало быть, тоже потребен. Мать ты или жаба, в конце-то концов? Отдай и дело с концом, на что тебе то добро, оно вон мальцу сгодится. Да и от тебя отступлюсь, бить боле не стану. Скажи только…

Не могла уже Варвара слышать своего мужа; утихла телом, да умолкла духом. И ничто не способно было воротить ее обратно. Иное уж царствие забрало ее навсегда…

– Говори! – заорал Василий всем горлом, теряя терпение, не чуя и не видя перед собой происходящего, – все одно правду выжму, стерва ты эдакая!

И вновь загромыхал избитый таз, летая по прихожей, обивая обшарпанные углы осиротевшего дома. Ну никак не хотелось хозяину униматься: «Вот уж и выгода наметилась, надежные мужики подобрались, а тут баба упертая. Самому тоже край; а то фортель выкинул перед Шершнем и в кусты. Нет, не гоже так, не поймут дружки, гнидой обозначат. А не выгорит намеченное дело, так этот новоявленный и вовсе со свету сживет, спрос учинит». – Однако совсем не ждал Василий, такого оборота дела. Присмотрелся, не веря глазам своим, а Варвара то преставилась…

Ну никак не вязался в пьяной голове подобный расклад. Как же она могла, как посмела вот так вот, просто; взять и помереть, не сказав ему главного, не обмолвившись ни словом: «Да разве ж такое бывает? И что теперь? – затрусил, пружиня ногами, перепуганный мужик. – А то и ему, неровен час, смерть супружницы в вину отпишут. Это они могут, с этим задержки не будет; тюрьма, каторга и все дела. – Затрепетал Василий. – Верить-то в его пьяную правду некому будет, ни свидетелей тебе, ни очевидцев. Тут только одно спасет…»

Наскоро выбежал из дома, растерявшийся полупьяный хозяин и, не приметив того сам, зацепил стоявшую у прохода лампадку. Склянка слетела на пол, мягко отбросив горевшую свечу на вязаную из лоскутов дорожку. Та задымила и понесла чадить… Тлела себе, тлела и все же перешла, переросла таки в пламя. Распластался огонь, расползаясь; загорелось тряпье да утварь, наполняя дом едким дымом. Не видел того Василий…

Отправился за сарай; присел на старую, рассохшуюся бричку. Хотелось курить. Сунул руку в карман, а махры не оказалось. Стал припоминать, усиленно хмуря брови; есть ли она вообще в доме и где? В пору новый кисет забивать, вовсе не мог припомнить; куда старый подевал? Посидел малость, переминаясь с боку на бок. Испуг все же брал: «Жена умерла, а он расселся, махру ищет. А вдруг сын воротится или соседи спросят чего? А он, сидит тут, не смекает. Указать на него могут. Нет, тут не перекурить, тут выпить нужно. Где-то в доме было, найти бы. В хлеву тихо, никто не помешает в себя прийти. В хозяйстве, ни скотины, ни птицы какой, да и к чему? Это только дурни себя хозяйством изводят и невдомек им, убогим, что проку-то нет. Пустое все… Нет, он, Василий, давно уж от глупостей отошел, так удобнее; сам себе и совет и указ. Не чета другим. Иные вон, хлопочут под бабий догляд; ни тебе выпить, ни закусить, ни гульнуть по мужицки. Только вот не идти же опять к Сидору, и без того всю ночь там гулял. Нет, упрячусь, опохмелюсь, а там…» – успокаивал себя Василий.