Страница 18 из 20
Размять курку. Извлечь лишние табачины. Примять мундштук. Еще раз примять мундштук. Прикусить зубами. Чиркнуть спичкой. Поднести к курке. Вдохнуть первый дым.
– Ну, рассказывай, Ваня, где потерял Аню, – говорю. – Рассказывай, не таись. Все, как на духу.
– Товарищ майор, так ведь в какой раз можно? – Ваня тоскливо разглядывает пыточную. – Я подробно изложил в рапорте…
– Вот в этом? – поднимаю двумя пальцами, как выпотрошенную лягушку, писанину, покачиваю в воздухе.
Ваня подается чуть вперед, щурится:
– Так точно, товарищ майор, в этом.
– Что напишешь пером, то не вырубишь топором, – наставляю молодца и прикладываю папиросину к бумажке, пока она не занимается синим пламенем. – А вот про огонь ничего не сказано.
Ваня смотрит на пылающий рапорт и взгляд его мне не нравится. Нехороший взгляд. Без испуга. Без удивления.
Стряхиваю пепел на пол, растираю сапогом. Требую:
– Еще раз и по порядку.
Он начинает еще раз и по порядку. В содержание не вслушиваюсь, важнее интонация. Где-нибудь да выдаст, где-нибудь да проколется. Не может не проколоться. Если только… Но не успеваю додумать. Случается и на товарища майора проруха. Мелькает нечто важное и исчезает, махнув хвостиком. Очень такое раздражает. Как ушедшая с крючка рыба. Потому и рыбалку не люблю.
– Согласно разработанному плану, мы с Анной расположились в засаде и изготовились к работе по объекту, Иванна направилась к избе…
Вот. Шпарит по писанному. Его ведь что беспокоило? Ваню беспокоил написанный рапорт, который командир будто бы на его глазах уничтожил. Дешевый трюк. Циркачество. Фокус-покус. И каждый раз ему приходилось излагать дело так, чтобы не слишком повторяться. Что поделать – чем чаще рассказываешь историю, тем меньше в ней правды и больше – украшательства. Атавизм, унаследованный от волосатых предков, которые сидели в пещере у костра и пересказывали друг другу как могучий Эх раздробил дубиной череп могучего Ах. Чем больше приврешь, тем внимательнее будут слушать, а там и кость посочнее подкинут, и самка пожирнее под шкуру заберется. Но здесь-то что?
Не понимаю.
Пока не понимаю.
А потому обречен раз за разом переслушивать, перечитывать, переглядывать это вранье пополам с ахинеей.
Тем более, начальство интересуется. Гибель оперативника – ЧП. Требуется тщательное расследование. Которое, конечно, будем проводить не мы. Во избежание необъективности и семейщины.
И в это мгновение меня осеняет. Да так, что хлопаю ладонью по столу и приказываю:
– Замолчи.
Ваня замолкает на полуслове. Будто радио выключили.
– На сегодня достаточно, – говорю, – свободен до утра. Предстанешь перед комиссией, – не удерживаюсь: – По расстрелу. Поэтому советую выспаться, побриться, поодеколониться и надеть чистое и глаженое. Кру-у-у-гом! Ша-а-агом ма-а-арш!
Банный день
Банный день – сущее мучение. Избежать нельзя, даже если в квартире имеются ванная комната и газовая колонка. После парково-хозяйственного дня все курсанты Спецкомитета, невзирая на пол и лица, отправляются в общественную баню. И вот вопрос: какое отделение выбрать? Мужское? Женское? Прогрессивные западные ученые утверждают: пол – понятие не только биологическое, врожденное, но и социальное. Основываясь на биологии, социальная среда навязывает мальчику и девочке роли мальчика и девочки. Мальчик должен дергать за косичку нравящуюся ему девочку, а девочка – лупить учебником по голове нравящегося ей мальчика. Девочки идут мыться в женское отделение бани. Мальчики идут мыться в мужское отделение бани. При том, что отделения друг от друга ничем не отличаются.
Все это замечательно, но есть нюансы. Например, воспытуемый товарища Дятлова.
Нет, вовсе не требую возведения третьего банного отделения для неопределившихся с половой и ролевой принадлежностью. Лишь прошу освободить от банного дня, поскольку вполне могу помыться и моюсь на оперативной квартире, что расположена на остановке «Сосна» Братска.
– Это приказ, – сухо ответил Дятлов и пошел к уазику сопровождения. Остается только поправить пилотку и забраться внутрь машины, где уже расселись курсанты.
Мест на лавочках нет, сижу на корточках, хватаясь при поворотах за чужие коленки. Девчонки взвизгивают. Спецкомитет – передовая организация во всем. Особенно в уставе внутренней службы. Терешкова только в космос полетела, а у нас девочек и мальчиков на курсы принимают на равных.
Сиськи, животы, волосы. Какие разные! Разнообразнее мужчин. И смотреть приятнее, чего скрывать. Говорю, как ни то, ни се. И ловлюсь на том, что отождествляюсь с ними. Женщина?! Вот такое смешливое, грудастое, плоское, гривастое?! Нет, не может быть. Достаточно заглянуть туда, где хранится государственная тайна. А еще могу оплодотворить и оплодотвориться. Как от них, так и от тех, кто моется в соседнем отделении.
– Ой, девочки, что расскажу…
– А лейтенант мне ласково: ты как автомат держишь, дура…
– В нашем сельпо миленькие вещички выбросили, из-под полы не достанешь…
– Иванна, не копайся, на всех воды не хватит…
– Милого ждет, спинку потереть…
Зубоскалю, отвечаю, даже щипаюсь. На уровне рефлексов везде своя, и везде – чужой.
Когда вся толпа упархивает, а из открытой двери вырывается плотное облако пара, решаюсь – стягиваю трусы, прикрываюсь мочалкой и вступаю во влажную духоту. Точно на вражеской территории, без знания языка, где каждый может разоблачить, задав самый простой вопрос.
Дятлов ничего не делает просто так. И если посылает в баню, то это не только забота о чистоте тела, но и задание. Вот только какое? Чего он ещё не знает о женщинах? Или в Спецкомитет затесалась крыса с вражеской стороны? Такое бывает, конечно же.
– Спинку потри, – из плотного облака возникает тонкая рука с пышущим пеной мочалом. – А потом я тебя потру, – хихиканье.
Делать нечего, прикрываюсь только паром, вожу по худенькой спине мочалом.
– Закрылки, закрылки не пропускай. И шибче, шибче.
– Будет тебе шибче, – ворчу. А она вдруг поворачивается, и руки скользят по ее грудям. Маленьким и твердым.
– Тебя ведь Иванна зовут? – Кого-то она напоминает. Какую-то артистку со скуластым лицом, широкими бровями и худобой.
В шуме и гаме помоечной никому до нас нет дела.
– У тебя сиськи красивые, – говорит она и сжимает свои: – А у меня ничего нет, перед парнями стыдно. Доска два соска.
– Повернись, – говорю, – закрылки надо дотереть.
Поворачивается. Ловлю на мысли, что впервые захотелось определенности. Противоположной определенности. Аж до зуда. До напряжения.
Упирается в кафель. Выгибает спину, как маленькая кошка. И продолжает болтать:
– А я тебя давно приметила. Ты особишься, девчонки тебя зазнайкой считают, ой, только им ничего не говори, девчонки хорошие, душевные, я понимаю – служба, ты не в общежитии живешь, а где, на квартире, скучно, поди, одной-то, может попросишься к нам, у нас в комнате койка освободилась, девчонку в Казахстан перевели, туда, где целина, а она ничего преж не сказала, тайком рапорт подала, не попрощалась, вещи бросила, да и зачем на целине чулки да туфли, а еще мы решили на вечерний поступать, хочу на переводчика учиться, нет, не английский, хочу с японского переводить, даже и не знаю почему, очень далеко от нас Япония, люблю, когда далеко, и загадочно, девчонки смеются, гейшой прозвали…
Она продолжает бесконечный рассказ, и это даже хорошо – не нужно его поддерживать. Просто мою. С ног до головы. Одеваю в плотную пену. Белые хлопья укутывают стыдную наготу и гостайну. И получаю удовольствие. Неожиданно. Только перестав быть одиноким понимаешь, насколько одиночество тяжело.
Не было ни копейки, да вдруг акын.
История Наси
Она – дитя деревни. Во время войны солдаты привечали сирот, делали их детьми полка. Насю приветила деревня. И название у деревни подходящее – Великая Грязь. Только в Великой Грязи могло родиться такое существо, как Нася. Мелкое, тощее, от известной матери и неизвестного отца. Впрочем, почему неизвестного? По пришедшей спустя несколько дней после ее рождения похоронке, законный отец пал смертью храбрых в боях на полях Европы, так и не повидав за последние три года своей жизни ни жены, ни, тем более, новорожденной дочери. Мать задрал зимой медведь-шатун.