Страница 20 из 34
Перезарядив ружья, промышленные выстроились. Отбиваясь прикладом, из кустов с ревом выскочил босой и полуголый Василий Медведников.
– Кто это? – крикнул басом, прочесывая сонные глаза.
– Хрен их разберет! – просипел Баранов, срывая с мускулистой груди остатки голландской рубахи. – Все здесь?
– Баламута нет!
– Здесь я!
– Коломинские юнцы где?
– Я здесь! – откликнулся Прохор. – Кот в карауле.
– Ко-от! Беги сюда! – во всю глотку прокричал Медведников.
Котовщиков не отозвался.
Прострелив старый заряд, Прохор насыпал в мушкетон горсть пороха, зарядил картечью. Из кустов с воплями выскочил отряд латников.
– Первая шеренга – пли!
– Язви их в душу… Заговоренные, что ли? Пуля не берет!
– Расступись! – скомандовал Баранов и сунул фитиль в запал пушки.
На берегу стрельба стихла. Толпа латников в жутких масках с воем бросилась на выстроившийся отряд и с воплями же откатилась назад. Но они быстро оправились и, не дав промышленным перезарядить ружья, вновь бросились на них.
– Детушки! Отступать некуда, в одиночку никто не спасется… Выровнялись… Васька, курвин сын, назад! – Баранов осадил вырвавшегося из строя Медведникова. – В штыки, дружненько. Р-р-аз! Молодцы-удальцы! Расступись!
Ахнула пушка.
– Сомкни ряд!
Прохор отбил стволом пику, при мутном свете луны увидел блестящие глаза, ткнул в них стволом, ударил прикладом вправо и с удивлением услышал за спиной:
– Егоров! Назад!.. – Это кричал Баранов. – Подравнялись, детушки… Убитые есть?
– Кто такие? – снова пробормотал удивленный голос.
– Вроде якутаты! Откуда они здесь?
– Егоров, Поспелов, ко мне! – Обнаженный до пояса, Баранов махнул рукой во тьму. – Бегите к моей палатке, в кожаных сумках порох и картечь. Доставьте, мигом!
Прохор схватил заряженный мушкетон, Поспелов, немолодой уже томский мещанин, – охотскую самоковку, пригибаясь, побежали к темневшей палатке. Сзади стреляли свои, не давая латникам поднять голов. Одна пуля шлепнулась у Прошкиных ног, другая шмелем пропела над головой. Словно из-под земли, в десяти шагах появились латники. Поспелов щелкнул курком – осечка, еще раз – осечка. Прохор прижал локтем приклад мушкетона, спустил колесцо, брызнул сноп искр, вспыхнул порох на полке, рванулось пламя из короткого ствола, приклад так ткнул в живот, что молодой промышленный сложился вдвое. «Много пороха насыпал», – подумал. В ушах звенело. Поспелов упал на колено, выстрелил из пистолета, разинув рот, прочистил ухо пальцем, удивленно выругался:
– Ничо себе! Как из пушки!
Прохор бросил под ноги мушкетон, кинулся в палатку. Пискнула девка, которую впотьмах схватил за ногу. Наконец, нащупал два мешка, выволок наружу. Поспелов наконец справился со своей самоковкой, выстрелил с колена, они вдвоем побежали назад.
Что-то происходило за их спинами: кричали промышленные возле пушки, затем прогрохотал залп, ударив в лицо горячей, тухлой волной вонючей серы. Из строя выскочили трое и пронеслись мимо Прохора. Наконец, задыхаясь от бега на полусогнутых ногах, он бросил мешки возле пушки и упал. Следом под руки приволокли Поспелова.
Еще три раза латники пытались атаковать, но уже неуверенно, без криков, с опаской и оглядкой. Чаще постреливали из-за деревьев, стреляли в темноте плохо. Промышленные же приноровились к их латам, били пулями, стараясь не тратить заряды напрасно.
Прохор думал, что прошел час, но вдруг отчетливей стали видны стволы деревьев, кустарник и камни. Рассветало. Пользуясь затишьем, Баранов решил сменить позицию. Промышленные схватили пушку, раненого Поспелова, взбежали на высотку. Розовел восток, расправляла крылья птица зоревая, рассветная, пускала по небу золотые стрелы, с боем пробивала во тьме путь солнцу. Навстречу ему уходили большие индейские лодки, и вместо десятка гребцов в них было по пять-шесть.
Оставив пушку под охраной стрелков, промышленные спустились к лагерю, он был усеян телами латников и компанейских алеутов. К берегу тянулась широкая кровавая тропа, оставленная уползавшими ранеными. У воды лежали три наспех вспоротые байдары и убитые алеуты шелиховской артели, пытавшиеся ночью выйти в море.
– Андреич! – сипло дыша, позвал Баранова Медведников. – Живого якутата нашли. Толмача надо.
Баранов склонился над тяжело раненным индейцем с размалеванным краской лицом, с проседью в длинных волосах, заплетенных в две косы.
– Зачем напали? – спросил. – У нас был мир. Мы с вами хорошо жили.
– Думали, чугачи, – ответил якутатский индеец, зажимая рукой рану в животе. – Хотели мстить за прошлые обиды.
– Нас с чугачами никак нельзя спутать, – недоверчиво мотнул головой Баранов. – У нас палатки!
Раненый осклабился, претерпевая предсмертную боль:
– Подкрались, видим – косяки. Косяки – богатые. Как не пограбить? Не удержались!
Федька Острогин, все еще полуголый, но усталый и сникший в сумерках рассвета, с кровоточившими ранами на груди и спине, сидя, раскачивался и баюкал вспоротую руку.
– Не мучай ты его! – сочувственно попросил Баранова и здоровой рукой протянул индейцу пистолет. Тот взглянул на него с благодарностью в черных коровьих глазах, скрипнул пружиной курка и выстрелил себе под ухо.
Прохор, успокаиваясь после боя, выкурил трубку, пошел искать дружка Котовщикова. Василий лежал на том месте, где его поставили в караул и тускнеющими глазами смотрел в небо. Ниже его подбородка, чуть не до самого позвонка было перерезано горло, на чекмене вместо пуговицы эдак жалко подвязана обструганная палочка. А на востоке, как ни в чем не бывало, всходило солнце. Прохор, по праву связчика, закрыл глаза невинно убиенному дружку и пошел искать место для могилы.
Вокруг лагеря и на берегу промышленные насчитали двенадцать якутатских тел, семнадцать алеутских. Пропали без вести кенайские мужики, подрядившиеся промышлять на партию вместо наказанных каюров, их женки были невредимы и охотно оставались среди промышленных.
Погибших латников по общему решению оставили на местах гибели – родственники отыщут тела и приберут по своему обряду. Алеуты посадили покойников в их сломанные байдарки, закидали хворостом и устроили ритуальные пляски. Тело Василия Котовщикова завернули в старые лавтаки и положили в долбленую индейскую лодку с прорубленным днищем. Прохор хотел завернуть его в одеяло, под которым недавно баловал с аманаткой, но старовояжные предостерегли: одеяла среди туземцев ценились высоко, ради него могли откопать покойника.
Похоронили Котовщикова на высоком месте, чтобы крест был виден с моря. Баранов почитал над убиенным молитву. Русские промышленные, сняв шапки, постояли возле холмика, помянули молодого стрелка водкой, закусили юколой и разошлись по делам. Поспелов с пулей в животе бредил, удивляя живучестью. За то время, что был у Баранова, Прохор с ним едва ли словом перекинулся, а вот ведь, свела судьба в недобрый час. Про томича говорили, будто бежал за море с каторги, но от судьбы не укрылся.
Почтив мертвых и позаботившись о раненых, промышленные стали латать байдары. На другое утро после боя партия оставила остров и взяла курс на следующее кенайское селение. Оно оказалось пустым. Зола в кострах остыла, среди балаганов бегали собаки. Партия разделилась на чуницы, они пошли вдоль морского берега, обшаривая острова и заливы. В большой байдаре Баранова все никак не мог отойти Поспелов.
Выдался теплый день. Управляющий парился в броне, а рыжебородый Баламутов, скинув чекмень, налегал на весло и чертыхался:
– Замечаю верную примету: как Андреич кольчужку сбросит, так война! Как напялит – так мир! Ты бы ее на ночь надевал, тогда бы мы и караулы не ставили!
Семен Чеченев, без шапки с распоротой щекой, перевязанной куском кожи, из-под которой косо торчал клок черной бороды, ухмыльнулся, переводя взгляды с рыжего шутника на управляющего:
– Какая же дура полезет к нему под одеяло, коли будет в броне?
Баранов хмурился, шевелил усами, думая, как ответить дружкам, не роняя достоинства. Медведников, задрав весло, обернулся: