Заморская Русь

Сильней задул ветер, низко над землей понеслись тучи, скрывая и открывая солнце. Баранов прижал рукой шапку к голове, чтобы не сдуло.

– В прошлом году ты уже поговорил с нашими каюрами, выкупленными из рабства у чугачей, они к тебе сбежали! – вразнобой закричали со стены.

– Я ли в том виноват? – в усмешке дрогнули усы Баранова. – От хорошего хозяина чадушки не бегают.

Коновалов позеленел от обиды, выругался в полный голос, схватил ружье, наставил ствол на управляющего с Кадьяка. Дружки Баранова снизу взяли на прицел его и всех засевших у бойниц.

– Ну, не дурак ли ты, Гришенька? – не мигая, смотрел на Григория гость. – Не в меня – в себя целишь. Узнают дикие, что мы с тобой в ссоре, – всем будет плохо, но я с киселевскими стрелками на Кадьяке, может быть, и отобьюсь, а вас в Чугачах и Кенаях точно перережут.

Дрогнул ствол на стене, поднялся выше.

– Зачем нам ссориться? – продолжал Баранов. – Вы – артели Лебедева-Ласточкина, мы – Шелиховские. Они ведь друзья, компаньоны и пайщики. Между ними раздора нет, что же нам делить?

– Ну и балаболка! – расплевался Алексашка Иванов, вернувшийся на Нучек вместе с Коноваловым, и крикнул вниз, высунув голову из-за острожин: – Ты скажи, сколько шкур на пай взяли твои промышленные в прошлом году, потом наше, добытое, посчитай! Ни Лебедев, ни Шелихов мне убытки не заплатят… – И к управляющему: – Гришка, гони их, пока я этому хрену ус не отстрелил! – закричал, сатанея.

Баранов солидно поправил пышные усы, не положенные ему, купцу, по регламенту, усмехнулся с вызовом в глазах, сказал жестче:

– Пожалеете, ребятушки, да поздно будет!

– Убери партию из Кенайской губы с наших промыслов, потом говорить будем!

– На Касиловке мое зимовье было срублено раньше вашего редута, – глазом не повел на кричавшего Баранов, – а я вас не гоню – вместе промышлять предлагаю.

– Шелиховский каюр под кустом кучу навалит, и на десять верст не подойди – их земля! – поперечно крикнул Иванов.

– С тобой промышлять? – искренне удивился Коновалов. – Ты черта обманешь… Думаешь, кругом одни дураки? Слышали про хитроумного, который дружкам морды выбрил, сажей вымазал, шведский корвет спалил и на диких все спер…

На стене дружно захохотали. Усы Баранова ощетинились, задравшись концами вверх, но улыбка не сошла с лица.

– А вот об этом, Гришенька, по контракту ты обязан не мне, а Охотскому коменданту докладывать! Значит, не договорились? – жестко усмехнулся. – А жаль! – И добавил с угрозой в голосе: – Ладно, отпусти Котельникова, и мы уйдем, не возьмем греха на душу.

– Накось выкуси! – сложил дулю Алексашка Иванов. – Сначала убытки оплати за прошлый год.

Улыбка начисто сошла с лица Баранова, в глазах попыхивали недобрые искры:

– День был вчера солнечный. – Он обернулся к морю и кивнул на вытянутый на берег пакетбот. – «Георгий» хорошо просох! А что, Гришенька, если я его подпалю на прощание?

Угрюмый Кабанов приложил ружье к плечу, прищурился, повел стволом по стене и выстрелил по высунувшемуся из бойницы рыльцу фальконета. Запела отрикошетившая пуля. Ульяна с визгом подскочила на мостках, показав золотистую косу. Теперь захохотали внизу.

– Выдай! – нехотя кивнул Алексашке сникший Коновалов.

Тот, матерясь, закинул на плечо фузею, спустился вниз. Ворота чуть приоткрылись, из проема выскочил Ларион Котельников, спроваженный пинком в зад, виновато улыбнулся своим.

– Я ухожу, ребятушки, – сняв шапку, раскланялся Баранов. Издали глубокие залысины на белобрысой голове сливались в солидную плешь. – Коли жизнь заставит – приходите. Я вам помогу, встречу по-христиански, и сегодняшний день не припомню. Я ведь не такое говно, как ты, Гришка!

Шелиховские артельщики гурьбой двинулись к берегу. Баранов что-то говорил на ходу и размахивал бобровой шапкой. Коновалов несколько раз брал ее на прицел. Подстрекал нечистый попортить для куража, но Григорий не выстрелил, устоял перед искушением. Вроде бы и ветер стал стихать.

– Гришка-то струсил, – хохотал рыжебородый и конопатый Баламутов, усаживаясь в лодку. – Пугнули мы его изрядно. Так ведь?

– Нет, не так! – спокойно возразил Баранов. – Просто Гришка не такой дурак, как некоторые из наших.

– Струсил, – не унимался Баламутов. – У него в крепости два десятка калек. Мы бы их в полчаса связали… Даже девку к фальконету посадил.

– А они бы потом вернулись с промыслов, собрали человек двести против нас и разнесли бы Кадьяк, – спокойно сказал Баранов и добавил с печалью: – Мне бы таких удальцов, да я бы всю Америку под государеву руку подвел!

– Откуда лебедевские знают про «Меркурий»? – хмуро спросил Кабанов. В лодке настороженно примолкли. Василий Медведников пророкотал прокуренным басом:

– Не загремим ли кандалами, Андреич?

– Детушки, – с усталой печалью в голосе вздохнул Баранов. – Я ли не читал вам тайное послание Охотского коменданта за его собственноручной подписью? Из Петербурга донесли иркутскому губернатору, что для грабежей наших колоний снаряжен корвет «Меркурий» под началом англичанина Кокса и что появиться он должен под враждебным шведским флагом… Наш камчатский покровитель, коллежский асессор Иван Кох, дал мне инструкцию – в случае нападения врага победить его многоумством и природной нашей храбростью, каковой другие народы лишены… Так и сказано. Его послание всегда при мне! – Баранов похлопал себя по груди, под кафтаном клацнула броня. – А пока оно здесь – бояться нам нечего.

– Не носил бы ты кольчуги, а то потонешь вместе с письмом, – с опаской в голосе укорил Кабанов.

– Охотней спасать будете! – насмешливо подергивая усами, ответил управляющий. Он не договаривал, что с последним транспортом получил известие: война со шведами закончилась еще три года назад, по слухам, капитан Кокс умер в Кантоне от лихорадки. И теперь он, Александр Баранов, втайне от друзей ломал голову, какой корвет крейсировал возле Кадьяка под шведским флагом?

Горели костры. После удачного промысла на камнях рядами лежали туши бобров. По локоть в крови, промышленные снимали шкуры, мездрили, срезали жир с мяса. Едва не задевая людей крыльями, над лагерем носились чайки, дрались из-за лучших кусков. Жирное воронье лениво ворошило брошенные внутренности. Чугачи и алеуты порознь разбили два стана, поставив на бок байдары вместо балаганов. Все варили для себя мясо бобров, предпочитая его другой пище. Чугачи и алеуты пекли сивучьи ласты, топили жир. Запах печеного мяса уносило по заливу.

– Смотри-ка! – Васька Котовщиков указал в море окровавленным ножом. Прохор вытер лоб о предплечье, оглянулся: огромный баклан заглотил такой кусок, что добрая половина свисала из клюва. Птица била крыльями по воде и не могла взлететь. Алеуты стали кидать в нее камни. Баклан яростней заработал крыльями и лапами, но кусок не отрыгнул.

Вечерело. Промышленные собрались у костров, пили чай, вокруг лагеря стояли русские секреты: мир с кенайцами был непрочен, да и шелиховские артельщики могли напасть, мстя за недавние обиды. Переваливаясь с боку на бок, в лагерь приплелся отъевшийся после зимовки работный алеут: босой и простоволосый, в перовой парке до пят, он присел на корточки рядом с передовщиком, помолчал столько, что Коломин понял – пришел не спроста, но с вестью, затем равнодушно пробормотал:

– Косяк зарубленный там! – махнул рукой в сторону.

Рубец на щеке передовщика побелел. Коломин насторожился, зыркнул по сторонам, приказал Храмову и Баклушину, чтобы алеута поили чаем и от своего костра не отпускали, затем окликнул Прохора. Егоров подхватил фузею. Вдвоем они прошли на другую сторону острова, покрытого хвойными деревьями. Здесь на берег была вытащена шелиховская байдара, караульные склонились над стонущим в ней человеком. Галактионов стрекотал, как сорока, бегал от ручья к раненому и шапкой носил воду.

– Давно приметил – что-то к берегу несет! То ли дохлого кита, то ли байдару. А тут вона что…

– Кто таков? – спросил Коломин, взглянул на раненого, узнал шелиховского старовояжного стрелка. Его парка была в крови, фланелевая рубаха присохла к телу. Третьяков мочил ее и осторожно отдирал от раны. Она была глубокой и гнойной: плечо перерублено вместе с ключицей.