Кошк и Солнц

…я поднимаю голову, слышу океан. Здесь. Совсем рядом. Соленый морской воздух вперемешку с грохочущими волнами, которые лижут песок и ускользают прочь, оставляя обломки ракушек. Океан движется в сторону Часограда, или, как его здесь называют, Таймбурга, – значит, где-то там же и его человек…

Я прислушиваюсь, еще раз, как следует, – безошибочно чувствую пламя очага у сборщицы хвороста, мягкую постель у извозчика, летящего дракона – у сына советника, сборщицу хвороста – у самого советника – я ловлю каждый мимолетный штрих. Иногда я ныряю в пелену метели (ох уж это некстати вынырнувшее «ныряю»), я уже безошибочно знаю, куда плыть по воле волн, держаться вдоль берега, обязательно вдоль, искать, не мелькнет ли в волнах голова того, в чьей голове живут эти волны. Я окликаю его, стараясь перекричать шум прибоя – стой, остановись, еще можно все исправить, ты сам не понимаешь, с чем имеешь дело, во что ввязался. И когда я узнаю лицо плывущего, это старший сын вождя, с которым мы вечерами ели запеченную луну и обсуждали, кто же прячет океан – я даже не удивляюсь, я как будто ждал именно этого. Он слышит меня, я знаю, слышит, он только делает вид, что не замечает моих криков в шуме прибоя, плывет прочь и прочь от берега…

…прочь и прочь от берега, и я знаю, что чертов костоправ сейчас кинется за мной, захлебнется в волнах, потому что не умеет плавать, потому что кто здесь вообще умеет плавать, в краю вечных снегов, прерываемых коротким летом, поросшим ягелем – только я, потому что у меня есть океан, а больше ни у кого нет. Я взращивал его год за годом, я заботливо превращал ледяные сугробы в мягкие обволакивающие волны, крохотные рощицы на заснеженных равнинах становились вечнозелеными островами. Я падал в снег, и передо мной расступалась шумящая вода, я шагал не по колючему мокрому снегу, а по мягкому теплому песку. Я слишком долго создавал свой океан, чтобы теперь вот так просто отдать его кому-то. Проклятый эскулап кричит мне взять правее, к берегу, к берегу – я не вижу этот берег, я не хочу его видеть, я не знаю это берег, я не хочу его знать…

..хоронили молча, без почестей, даже странно как-то – младший сын вождя, и без почестей, жгли факелы, сидели перед погребальным костром, смотрели в пламя…

– …тысяча золотых, – сказал вождь.

Я не спросил, – за что, я уже догадывался – тому, кто найдет океан, в котором утонул его сын.

– Не надо тысячу золотых, ваше превосходительство, – ответил я, – я знаю, где океан… вернее, где был океан… но теперь его нет.

– Нет?

– Он утонул… океан утонул сам в себе вместе с вашим сыном. Боюсь, мне придется поведать вам немало таких вещей, о которых вы даже не имеете представления…

…медленно догорал огонь в камине, вождь смотрел на меня оторопело, будто видел первый раз в жизни, и не знал, верить мне или нет.

– Немыслимо, просто немыслимо… но послушайте… ведь это может быть опасно…

– Не может быть.

– Вы думаете?

– Это просто… опасно.

– Но тогда такие вещи нужно запретить повсеместно… и немедленно.

– Не получится, ваше превосходительство.

Вождь посмеивается в густую бороду, которую с годами все больше укрывает снег:

– Кажется, вы забыли, с кем имеете дело… и забыли, что моя власть безгранична…

– Нет, разумеется, в вашей власти запретить все это… Но скажите, как мы тогда будем жить?

– Что вы имеете в виду?

– Этот замок… это пламя очага… даже вот это вот жаркое из молодого ягненка… где вы видели здесь ягнят? Сыр, молоко… где вы видели здесь хоть одну корову? А чай с молоком есть… и жаркое…

– Из молодого месяца…

– Вот-вот, где вы видели, чтобы из молодого месяца делали жаркое? Ведь это же кто-то придумал… да кто – кто-то, мы все… Наш замок, наш огонь в очаге, наш ужин, наш ужин… а вы говорите… запретить…

Пламя в очаге медленно догорает, я живо представляю себе ярко пылающий камин, – огонь вспыхивает ослепительно, с треском пожирает хворост, облизывает поленья…

Очередной Куу

Прихожу новый я – когда прихожу новый я, это, конечно, всегда радостно, все-таки новый я, все-таки меня станет немножко больше – и в то же время тревожно, мало ли какой окажусь вот этот вот новый я, – а если беспечный мечтатель, который может только смотреть на луну, но ничего не делать, или человек, склонный к такому унынию, что хочется прибить его на месте. А ведь принимать себя придется какого угодно, тут уж ничего не попишешь, самого себя не выбирают…

Итак, прихожу новый я – сначала, конечно, просто восторженный, восхищенный, безумно счастливый, что добрался до Луны, готовый до бесконечности ходить по улицам лунных городов. Я позволяю себе пройти по улицам, посмотреть на остроконечные шпили, – я еще успею узнать нового себя, еще будет время. Иногда приходится водить много новых себя, особенно в разгар туристического сезона. Это не сложно, ведь поначалу новые я все сплошь одинаковые, просто счастливые, что добрались до Луны. А вот потом да, потом начинается: этот горит желанием бурной деятельности, тот хочет уютный домик где-нибудь на берегу Моря Спокойствия, а этому и вовсе подавай роскошный дворец, а то и что покруче.

Итак, прихожу новый я. новый я оказываюсь каким-то непонятным – восторг от Луны быстро сменяется чем-то другим, в чем я безошибочно угадываю разочарование. Я даже выискиваю туриста, который привел этого меня – вот он, щупленький, неприметный, глаза и правда как две луны.

Я уже понимаю, что случится дальше – остальные я тоже это понимают, иронично поддакивают, – знаем, знаем, уже проходили. Но мы-я как ни в чем не бывало идем по лунным улицам, поднимаемся по изогнутым лестницам, ведущим в бесконечность – идем так, как будто ничего не произойдет. Мы-я не ошибаемся, – новый я разочаровываюсь в Луне, в её городах, в её пустынных морях, в её восходах Земли в полнеба. Я уже знаю, что новый я уеду вместе с лунноглазым туристом – я даже провожаю себя на вокзал, смотрю, как поезд скользит по рельсам от Луны до Земли.

Я не люблю таких я, которые разочаровываются и уезжают – как правило, скоро они тают, сходят на нет где-то в земной суете – но все это время, пока они не исчезают до конца, я чувствую себя разорванным на куски. Хуже всего, когда они возрождаются на неделю-другую, а то и на месяц, если на туриста нахлынут воспоминания. Тогда я вообще не понимаю, хоронить мне тех, уехавших, или считать их живыми. Не могу же я в самом деле попросить самого себя исчезнуть совсем и больше не появляться…

– Вы снова его видели?

– Да.

– Вы уверены, что это был именно он?

– Ну что я, не знаю, как он выглядит?

– Так вот то-то и оно, что все мы прекрасно это знаем, и немало туристов приходят одетыми точь-в-точь как он…

– Нет, знаете, тут другое… совсем другое. Уж я-то хорошо могу отличить этих, которые одеты, как он… цилиндр, украшенный шестеренками, очки-авиаторы, сюртук с миллионом застежек… но есть его копии, почти точные копии, а есть он сам.

– Ну и где именно вы его сегодня заметили?

– На мраморной площади… Но нам это ни о чем не скажет, потому что он неуловим, понимаете, секунду назад он был здесь, и вот уже разгуливает в другом конце города… А зачем вам вообще понадобилось его ловить? По-моему, он никому не причиняет вреда, хотя в его биографии… гхм… встречаются не очень-то красивые моменты… Он своего рода городская достопримечательность, туристы даже что-то вроде охоты устраивают, делают снимки… хотя на снимках его не запечатлеть, это да…

Старый следователь смотрит на своего молодого начальника, ишь, мальчишка, возомнил о себе черт знает что, устроил охоту на городскую легенду…

– Скажите… – юнец настораживается, – а было такое… чтобы он преследовал кого-то?

– Преследовал? Ну что вы говорите, такого быть не может.

– Ну, например… чтобы он заставил кого-то прочитать какую-то книгу…