Восхождение Эль

– Малыш Рин, – широко улыбался подъехавший Тансинг.

Стадо остановилось, не дойдя до лагеря, но шум долетал и сюда. Животные почувствовали набухание кити и нетерпеливо рвались на волю, погонщики едва сдерживали их, спешно натягивали тугую сеть ограждения. Нераспустившаяся кить так же опасна для жизни, как и перебродившая, но жикорам ведь всё равно.

Протестующий рёв животных прорезал крик одного из погонщиков, он зазевался на мгновение, и чёрный длинный рог ударил в бок, пропорол лёгкие дешёвые доспехи пастуха, словно меч, вышел с другой стороны наружу. Жикора, застряв рогом в теле погонщика, замотала головой, вскинулась, пытаясь избавиться от непонятной помехи, и сбросила неудачливого пастуха прямо под ноги мечущихся животных. Он, мелькнув в воздухе безвольной тряпичной куклой, ударился о землю и замолк под копытами жикор, рвущихся наружу.

– Не повезло, – сказал Ван, оглянувшись на предсмертный вскрик погонщика. – Ну, ладно. В этом году в любом случае меньше проблем, чем в прошлом. Мы за всю дорогу не потеряли ни одного, – хвастливо добавил он специально для Рина.

– Прекрати, Вансинг, – старший брат поморщился. – Будешь хвастаться, когда до самого конца всех сбережём.

Погонщики нанимались из опытных пастухов, обученных ухаживать за животными, работали по предварительному договору. В случае гибели кого-то из них синги обязывались выплатить всю оговорённую сумму семье погибшего. А так как на место выбывшего приходилось нанимать ещё одного, получались двойные расходы. Ван пробовал уговорить отца пристроить рабов для этих целей, но Торсинг ни за что не подпустил бы грязную касту к своим драгоценным жикорам.

Погонщики уже натянули ограждение, видимо, внезапная смерть одного из них послужила отличным стимулом для быстрой работы. Шум от встревоженных жикоров, приглушился, разговаривать стало гораздо легче, не приходилось напрягаться. Вансинг, взлетев на коня, отправился проверять выгородку.

– Поздравляю, – сказал Рин старшему брату. – В смысле, с датой свадьбы. Ания мне кажется хорошей девушкой.

Он сказал это, исходя из своего представления, что никакая принцесса вообще не может быть плохой девушкой.

– А, это, – Тан расплылся в улыбке. – Я встречался с ней несколько раз. Красивая, но какая-то очень пугливая. Я думал, принцессы отличаются от наших рабынь, но где там… Забилась в угол, не поднимала глаз. Молчала, только дрожала вся, как птица ллибри, когда собирается петь. Неужели все самки в Таифе одинаковы?

Рин собрался ответить, но замер на вдохе. Что-то исчезло из окружающего мира. Он вдруг понял, что не чувствует запах голубых цветов, помогающих раскрыться кити. Тех самых, что расцветают весной, а аромат набирают ближе к осени. Степь закачалась, поплыла перед глазами. Сначала еле заметно, но вращение набирало обороты. Рин упёрся ногами в землю, стараясь удержать равновесие. Его противно подташнивало, в голове затрещало от воплей сверчков:

«И почему я их не замечал раньше?»

Тан заглянул в лицо брата, поразился, каким странным стал взгляд: потусторонний, словно юный синг вслушивался во что-то, понятное только ему одному.

– Рин? – Тан вопросительно поднял брови.

Рассеянный взор блуждал по его лицу, всё никак не мог остановиться на одной точке.

– А ты замечал, – задумчиво сказал младший брат, – как сверчки громко орут? Они такие толстенькие, страшненькие, но безобидные. А ещё луна… В полнолуние луна настолько огромная, что, кажется, можно рукой до неё достать.

Старший из сыновей стратега Ошиаса хлопнул Рина по плечу:

– Какие сверчки, брат? Не валяй дурака. Соберись, малыш Рин, завтра та самая ночь. Будет тебе луна. Всё только начинается.

Рин вздрогнул, словно он сам провалился в ловушку, которую они устроили для зверя Ниберу.

– Иди ж твою, – младший синг отряхнулся всем телом, как промокшая собака. – Я, наверное, не выспался.

Тан хотел сказать что-то ещё, но прибежал один из рабов, бухнулся в ноги на пыльную землю, пряча глаза: не ладилось с походной кухней. Старший сын стратега Ошиаса, забыв о странной выходке Ринсинга, отправился разбираться с поварами.

Всё утро потревоженная суетой степь принимала незваных гостей. Крохотный лагерь разведчиков развернулся в целый палаточный город. Тянуло запахами кухни, там одновременно собирали быстрый обед и готовились к ночному пиру. Рабы растянули большой шатёр, украшали его ритуальными гирляндами из бумажных цветов. У центрального входа установили шест с мёртвой головой недавно добытого зверя Ниберу: вокруг огромной раскрытой пасти застыли бурые пятна свернувшейся крови, густая шоколадная грива сосульками повисла вдоль морды. Барабанщики проверяли натяжение кожи на инструментах, и над лагерем разносился нестройный стук, гулко тормозящий в звон вёдер, которые дояры вытаскивали из грузовых пропылённых кибиток.

К обеду подъехала отставшая в пути повозка шамана. Седой Нам, мольба сингов, знавший ещё деда молодых наследников, тяжело вылез из раскрашенной знаками огня и земли кибитки. Голова его мелко тряслась, и разноцветные ленты в грязно серых волосах, растрёпанных ниже плеч, дробно подпрыгивали отдельными от шамана живыми существами. Татуировка на лице собралась в густую сеть морщин. Перекрученный падучей торс едва держался на тонких, кривых ногах.

Все три молодых синга подошли приветствовать вестника судьбы, склонили перед ним головы. Нам морщился, растирая затёкшее в поездке тело, махнул рукой:

– Ночь кити да благословит тот, кто горит ярче пламени, летит быстрее ветра и стоит прочнее земли.

Имя благословляющего не знал даже сам шаман. Четвёртый элемент имени потерян, и теперь никто не мог позвать его.

Закончив быстрое приветствие, Нам оживился, волнение перед грядущим событием на мгновение передалось и ему, он уже предчувствовал реки хмельного молока, что польются в эту ночь. Даже самый ничтожный раб сейчас дрожал от нетерпения, ибо вот-вот все будут пьяны и счастливы, ночь кити всех делает равными и особенными.

– Всё готово? – задал он риторический вопрос, вслушиваясь в суету, распространяющуюся, как опухоль, по лагерю.

Конечно, Нам чувствовал: мальчики Торсинга, стратега Ошиаса не подвели. Колебания воздуха несли гармонию, их ритм казался привычным, каким он всегда был в ночь кити уже на протяжении десятков лет, сколько шаман жил на этой стороне тени.

Старший Тан, который имел право говорить с шаманом, старался казаться бесстрастным, но не выдержал и радостно кивнул:

– Кить вот-вот распустится, мольба сингов. Отдохните с дороги.

Для шамана подготовили небольшой, но уютный шатёр чуть в стороне от лагерной суеты. Как только он добрался до кучи мягких одеял, сваленных в углу, тут же бросил в них своё измученное дорогой старое тело и забылся глубоким сном, отрешённым, похожим на смерть.

Проснулся Нам, мольба сингов, только к вечеру. Земля тряслась, каждый её толчок отдавался болью в теле. Возбуждение от запаха кити, который он вдохнул, сойдя с кибитки, прошло. Вернулась непреходящая усталость. Шаман так давно жил на этом свете, что его сложно чем-то надолго заинтересовать. А уж тем более ночью кити, когда глупые жикоры обжираются дурманной травой. Он видел это несчётное количество раз: чёрное обезумевшее море вырывается из загона, полноводным потоком заливает поле раскрывшейся кити. Бряцает оружие, слышен стук копыт, трубный вой выпущенных животных, крики погонщиков, разбегающихся с их пути. От поднятой пыли трудно дышать. В душной темноте режут красными дьявольскими огнями глаза жикор, запах животных тел мешается со сладко-горьким дурманом.

К утру всё успокоится. Жикоры впадут в транс, обессиленные безумством. В полуспячке будут переваривать хмель. Дояры уже приготовили звонкие вёдра, много звонких вёдер, их начищенные ряды ослепительно блестели на солнце, и большой ритуальный чан для праздника первой чаши. Вот тогда Наму придётся выйти из уютного шатра, впустить в своё тело того, кто горит ярче пламени, летит быстрее ветра и стоит прочнее земли. Нам не помнит, что происходит, когда в него входит высшая сущность, чтобы спеть песню иного мира, но с каждым разом всё сложнее приходить в себя. Последнее, что он видит из центра арены, это напряжение и благоговение в сотнях глаз, а затем Нам уже в шатре на окровавленных и загаженных нечистотами тряпках, тело болит так, что невозможно пошевелиться, а грудь раздирает кашель.