Музей шкур

Толпа, спаянная из отцов и журналистов, загремела выкриками. Никишин поморщился – у происходящего была какая-то предыстория, о которой нужно будет не забыть разузнать.

– Представьтесь, – раздалось за плечом Никишина. Никишин оглянулся и узнал репортёра первого канала: бойкий, нагловатый, привыкший к чиновникам.

– Маслова Татьяна Сергеевна, Министерство здравоохранения.

– Расскажите подробнее, о каких анализах вы говорите?

– Это закрытая информация.

– Как это повлияло на контактировавших?

– Пока мы не можем подвести какой-то итог. Но – повлияло.

– Это заразно?

Седов следил за интервью Масловой с каким-то напряжённым удовлетворением. Как-будто чужой мужик порол его сына у него на глазах.

– Заразно? Нет. Скорее всего нет.

– Тогда к чему карантин, – вмешался в пресс-конференцию один из отцов.

– Карантин – мера предосторожности. Необходимая. В прошлый раз исследования были проведены халатно. На этот раз мы хотим все трижды проверить, прежде чем делать выводы и заявления. Так что отправляйтесь по домам. В течение нескольких дней мы всё выясним, и тогда вы встретитесь с женами и детьми. Не волнуйтесь!

Никишин не слушал – он зачарованно разглядывал лицо Масловой, пытаясь в нём разобраться. Правильно залегающие морщины и продуманная мимика должны были сделать её физиономию добродушной, но то ли был какой-то рассинхрон между движениями лица и словами, то ли чего-то не хватало… Было ясно – Маслова врёт.

Он встрепенулся. Нужно было хоть что-то спросить. Да, он будет выглядеть глупо, но если не спросит – покажет себя бесполезным идиотом. Хотя, кто тут на него смотрит? А шеф с него спросит…

– А если выяснится, что волноваться всё же есть о чём? – наконец собрался с духом Никишин.

Маслова поморщилась. Её оплывшее лицо зашевелилось, как закипающая манная каша, но хозяюшка тут же прикрутила внутреннюю конфорку и вернула лицу спокойную строгую доброжелательность.

– Когда выяснится, тогда и будем думать. Лишать родителей их детей я не собираюсь. Но – всё будет зависеть от результатов исследований.

– Как себя чувствуют матери?

– Почему матерей не подпускают к окнам?

Маслова вздёрнула брови.

– Вытолкайте из себя трехкилограммового человека, и я посмотрю, как вы будете подскакивать к окнам из-за каждого крикуна. А большинство наших пациенток родили двойняшек. Кроме того, из-за скоротечности беременности организм не успел перестроиться подготовиться к родам. Поэтому сейчас женщины чувствуют себя хуже, чем могли бы. Страшного в этом ничего нет. Повторюсь, это лишь результат аномальных процессов, ставших стрессом для организма. Все роженицы быстро приходят в норму. Скоро вы сами сможете в этом убедиться.

– О каких аномалиях идет речь?

Маслова кого-то искала взглядом в толпе. Никишин проследил направление и увидел Седова. На его лице читалось то же, что и у чиновницы, сосредоточенное напряжение. Он тоже видел в этом вопросе опасность.

– Очень много близнецов. Практически девяносто процентов девушек, – Маслова сделала паузу, ища способ избежать ответа. – Кроме того, срок беременности несколько короче обычного.

– Насколько? – снова выкрикнул Никишин.

– Короче. Большего сказать не могу. Вы можете узнать у родителей – они стоят рядом с вами. Правда, не уверена, что им стоит говорить об этом. Это может привлечь к их проблеме излишне много внимания.

Маслова горделиво оглянула стушевавшихся папаш, стремительно крутанулась на коротких мощных каблуках и скрылась за дверями больницы.

Интервью с Седовым и родителями мало что прояснили. Несколько месяцев назад произошла то ли какая-то авария на комбинате, то ли природный катаклизм. В Лесозёрск нагнали всевозможных комиссий, но ничего не нашли. А теперь произошло то, что произошло. На трехминутный сюжет и без этих подробностей наберется.

– Ну что, едем?

– Не знаю, – пожал плечами Никишин и растёр виски. Как со всем этим быть? Толком ничего не сняли – суета какая-то. Вопросов больше, чем ответов. Показывать такое – мало толку. Борьба за власть в Лесозёрске? Мусор. День впустую.

Они стояли на парковке перед больницей, окружённые машинами других съёмочных групп.

– Давай отпишем стендап, пока не стемнело, – вмешался в тишину Миша. – С накамерником убого будет.

Никишин вгляделся в сумеречное небо. Свет уходил. Ещё немного и они не успеют нормально отсняться.

– Да непонятно, что стендапить, – завёлся было Никишин, но тут же стих. – Щас. С мыслями соберусь.

Запищал мобильный. Звонил Костя.

– Вот щас и узнаем… Алло.

– Вы ещё там?

– Да.

– Есть что стоящее?

– Феерии никакой, но что-то выжать можно. При желании. Московские оккупировали больницу, поставили автоматчиков на входе, но всех уверяют, что банальный карантин. Вроде живенько, но что к чему толком не ясно.

Костя выдал свое коронное «бу-бу-бу» – эдакий музыкальный выдох, иллюстрировавший якобы глубокие и серьёзные размышления. Никишин живо представил себе уморительную физиономию шефа, раздувающего щёки, и широко улыбнулся.

– Ладно, сворачивайтесь.

– Да мы и собирались. Отстендапимся и поедем.

– Не надо. Материал не пойдёт.

– Как?

– Никак. Материал не пойдёт. Звонили из Минобороны. Первый даст коротенько, без подробностей. Остальным – хер.

Никишин удивился. Теперь материал казался более, чем важным. Пусть он не журналист, но правила он знал: если историю хотят замолчать – за ней нечто настолько стоящее, что просто необходимо дать её в эфир.

– Бля, Кость! Я не работаю на Минобороны. Я журналист. Если они так обосрались, значит надо давать!

– Ты меня не слышишь? Я тебе сказал – сматывай удочки. И не надо мне тут всё это. Сказано нет, значит – нет. Журналист… Журналист – это дипломированная проститутка. Запомни. То, что ты не раздеваешься, не значит, что тебя не имеют.

Ответственность. Он не был настоящим журналистом. В первый месяц работы, пытаясь понять, что можно, а чего нельзя, Никишин прочел негласный этический кодекс. Это не было законом, скорее, сводом советов по уходу за совестью. Неэтично было что-то скрывать и замалчивать. Но всегда приходилось. В поисках идеального кадра приходилось «отрезать» от картины мира лишнее. Но сделать это нужно было так, чтобы с одной стороны не показать неправду, но с другой – не показать всё. Почти как фотограф. Только фотографы – художники, а журналист – беспристрастный наблюдатель. Теоретически. Никишину стало тошно от самого себя.

– Что, зря прокатались?

– Ага. Костя… – Никишин беззвучно прошевелил губами несколько эпитетов. – Достало. Как будто мы холуи.

– Да хорош нагнетать. Расслабься. День, конечно, жалко.

Никишин прикинул, как прошёл бы день без поездки – ничего особенного. Перевалился бы с конторского дивана на домашний и спал.

– Не нагнетаю. Напрягает, что сто человек решают, что можно рассказывать, а что нельзя. Как с детьми. Мутят что-то. Знаешь – помалкивай. А не знаешь – крепче спишь.

Проблема была не в неизвестных цензорах – тут Никишин иллюзий не питал. Дело было в Косте. Шефа не тяготила необходимость подчиняться и беспрекословно выполнять; больше того – он искренне считал, что так должны поступать все. Когда в кишечнике гибнет вся микрофлора, врачи делают пациенту «подсадку кала» – буквально пичкают его чужим дерьмом. И тамошние бактерии множатся и распространяются. Вот и Костя решил сунуть в голову Никишина горсть дерьма в ожидании, что оно приживётся…

Никишин вдруг вспомнил, что именно Костя дал ему три года назад кодекс этики, и окончательно сник.

– Не знаю, по мне – пусть делают, что хотят. Деньги платят, работа есть – уже хорошо. Они там знают, как лучше. Меня не учат, как мне работать, чего я их учить буду? – водитель ткнул хмурого Никишина в плечо. – Не переживай. Завтра ещё что-нибудь снимем.

Володя завёл машину. Остальные тоже потихоньку снимались и разъезжались – видимо, до них их «Кости» тоже довели распоряжения руководства.