Страница 5 из 25
– Ох, и студёно на воле, околеть можно.
Авдей вынул из печи горшок со щами:
– Похлебайте, коли князь не скоро.
Воины оживились:
– Благодарствуем. Мы дружину перегнали, чтобы всё приготовить для князя. На еду хватит времени.
– Издалека ли путь держали? – полюбопытствовал Авдей.
Потемнели лица у воинов, погасли глаза.
– Горькую весть везём в Володимир. Разбита Всеволодова дружина под Коломной. Сами еле живу остались. По пятам поганый гонится.
Как-то во Владимире слышал Авдей о тьме вражеской бесчисленной, что двигается на Русь, но раньше думал об этом, как о чём-то далёком, а вот после этих слов защемило сердце. Жизнь-то ломается в одночасье. Уж коли князь Всеволод с дружиной бежит, хорошего не жди.
– Что же за вражина такая? – упавшим голосом спросил Авдей у воинов и вдруг застыл от удивления. Один из них, тот, чьё лицо было страшно от шрамов и рубцов, во все глаза смотрел на Настёнку. Он приподнялся на месте, лицо его побелело, а дрожащие губы шептали:
– Марфинька… Ты ли?
Потом он обхватил седую голову руками, тяжело сел на лавку и зарыдал. Больное тело ходило ходуном. Его товарищ непонимающе смотрел на него и не знал, что делать. А Авдея горячий пот прошиб от неожиданной догадки. Всё как-то сразу ушло в сторону. Лишь одно сбилось в голове. И вот оно вырвалось наружу:
– Уж не Иванка ли ты, паря?
Того как прострелило. В глазах и удивление и надежды.
– Коли Иванка, то я мужем твоей сестры прихожусь. А это дочка наша Настёнка. Больно она на мать похожа, вот и обознался ты. А Марфа-то всё ждёт тебя, верит, что жив, часто вспоминает. Уж была бы, как обрадовалась.
Просветлело лицо у Иванки. И в глазах будто кто-то изнутри огонёк засветил. Встал он, крепко поцеловался с Авдеем. Хотел и Настёнку поцеловать, но та свернулась в комочек, не пошла, боялась она искалеченного Иванкиного лица. Не стал он неволить девочку, улыбнулся только и сел на лавку:
– Ждала, говоришь, сестрёнка. Может, её молитвы и спасли меня. Мудрено было не сгинуть. Ведь когда рязанцы увели, мальчонкой был. Пока в силу не вошёл, работал за кусок хлеба в чужих людях. А потом и судьбу свою нашёл, хозяйством обзавёлся, детишки пошли. В Рязани жил, кузнечил. Подумакивал сходить во Владимир, узнать о родителях, о сестрёнке – уж больно тосковал по ним. И тут, как вихрь, проклятые татаре. И жёнку, и дочек, и дом – всё с земли смело, как и не бывало. Озлобился я. Как сожгли поганые Рязань-то, пошёл куда глаза глядят. Под Коломной к Всеволодову войску пристал, чтобы татарьё бить. Но взяли они верх. А уж бились мы насмерть. Князь, как орёл, над дружиной летал. Корзно[3], как знамя, за ним развевалось. Да и каждый бился не ради славы. Кто в отмщение за погубленные души, а кто в боязни за своих близких. Но поганые, яко саранча, сколько ни бьёшь, а их всё больше и больше…
Товарищ Иванки грустно качал головой.
– Куды ж теперь? – тихо спросил Авдей.
– Останусь в княжеской дружине. Теперча одно дело: меч крепко держать… Да и вам надо подаваться во Владимир. Татарин быстро идёт. А разведчики его давно, поди, шастают по здешним лесам. Приедете, найдите, с Марфой хочу повидаться. От твоей новости у меня в грудях маленько отмякло. Не всё Бог наказывает.
В это время в избу через хлопнувшую дверь ворвались опять клубы пара, а когда они рассеялись, Авдей увидел вместе с прежним человеком в шубе ещё одного, перед которым вскочили Иванка с товарищем и принялись его раздевать. Но тот оттолкнул их и приказал вынуть иконы. Одетым бросился на колени и быстро-быстро стал читать молитвы. Только шапка слетела с его головы, и волосы растрёпанные, длинные, задерживаясь на потном лбу, нависли над глазами. Но он не замечал этого и молился отрешённо, исступлённо.
Князя Всеволода Авдей раньше видел во Владимире, но тогда он был круглолицым, улыбающимся. Ехал на коне впереди, вместе с братом Мстиславом. Тот вообще казался мальчиком. Как же сдал Всеволод против того бравого князя! Теперь щёки его впали, кожа казалась жёлтой, глаза нездорово блестели, плечи опустились.
Молился он долго, не обращая ни на кого внимания. Казалось, что для него весь мир перестал существовать. Трещали две толстые свечи у походного иконостаса. И хотя на улице был день, через тусклые и маленькие оконца просачивалось немного света, и от свечек на стенах качались огромные тени. Всё это в сочетании с бормотанием князя вселяло в душу тревогу. Так же внезапно, как и начал молитву, князь вскочил с колен и повернулся к двери. Едва ему успели нахлобучить на голову упавшую шапку, он выскочил из избы. Вслед за ним и остальные, собрав иконы. Иванка успел только поцеловать Настёнку, которая дотоле сидела, прижавшись к отцу. Раньше столько чужого народа в избе она не видела.
– Кто это, тятя? – спросила она шёпотом, испуганно оглядываясь на дверь.
– Который молился – это князь, а который поцеловал тебя – дядюшка твой.
– Князь! – вытаращила глаза Настёнка. – Он в тереме живёт и ест много?
Авдей улыбнулся. Он часто рассказывал дочке о княжеском тереме, а когда возил дичь во Владимир, говорил, что всё это везет князю. И Настёнка всегда удивлялась: разве князь столько съест. Авдей же никак не мог опомниться от чудесного появления Иванки. Много Марфа про него рассказывала. И вот, гляди, – просто чудо. Время для Иванки как бы остановилось, надо же – девочку за Марфу признал. Видно, тосковал по семье, часто вызывал в памяти…
Дверь опять отворилась, опахнув избу холодным паром. Ввалились, тревожно переговариваясь, соседи-мужчины и Овдотья в накинутом зипуне.
– Тётенька Овдотья! Тётенька Овдотья! – кинулась к ней Настёнка. – А у нас князь был, такой красавный, толстой, в шубе, сердитой! У иконы всё бормочет да бормочет, ни на кого не глядит.
– Беда великая идёт на Владимир. Князь Всеволод, разбитый, в столицу вертается, – вторил Авдей.
Овдотья, уткнувшись в зипун, зарыдала, причитая:
– Ой, лишенько! Ой, лишенько!
Мужики ещё беспокойнее загалдели:
– Во Владимир подаваться надо!
– Знамо, во Владимир!
– Тутот-ка ворог загубит!
– И впрямь трогаться надоть!
Авдей рассказал Овдотье про Иванку. Та руками всплеснула:
– Господи, радость-то какая! Ванютка-то мальчонкой был, а нонче, значит… Чего только в жизни не бывает!
Но опять эта новость померкла перед общей тревогой. Лишь Овдотья тихо промолвила:
– Мне-то куды подаваться? Всё одно: помирать пора. Поди, не нужна злодеям старуха? Много я ворогов пережила. Может, и эти не тронут.
Весело скрипит под лыжами снежок. Денёк хотя и не солнечный, но не хмурый, белизна режет глаза. После болезни Авдей давно уже далеко не ходил, потому слабость чувствуется, и порой в стороны поматывает. Но решился он в ближний лесок сходить, силки проверить, а то пропадёт всё, коли во Владимир уедут. А что дальше будет, про то неведомо. Хотел Настёнку у Овдотьи оставить до вечера: одному сподручнее и быстрее. Да расплакалась она, да так горько, что жалко стало. Согласился взять, чай не далеко. И он с ней не увлечётся, вглубь не убредёт. Нашёл старенькие лыжи, и она, довольная, рядом бежит, воркует, как птичка. Укутана в шубёнку, в материну шаль. Одни глаза только видны. Ну, чисто медвежонок.
За перелеском велел ей стоять у тропки и далеко не сходить, а то-де леший утащит. А сам в потаённые места малость углубился. С дочкой перекликается.
В двух ловушках, как чуял, лиса и заяц попались. Его аж задор разобрал. Тушки уже мёрзлые. Приладил их к поясу. Хотел к третьей ловушке идти. Недалече она. И вдруг какая-то непонятная тревога охватила его. Мёртвая тишина вдруг ударила в уши.
– Настёнка… ка! Ау! – крикнул.
И ничего в ответ не услышал. Та же мёртвая тишина. Как будто оглох неожиданно…
Бежал он, кричал, задыхаясь и хрипя. Только тушки постукивали друг о друга. И этот стук, казалось, гремел по всему лесу, заглушал его голос. А как выскочил к тому месту, где дочка должна была стоять, сердце в клещи сжало. Пусто-пустёхонько. А на снегу, вот они, следы лыж, и сами обломанные валяются. А ещё следы сапог остроносых…
3
Корзно – плащ.