Страница 18 из 55
Она кивнула. Вдруг, сорвавшись с места, начала неумело помогать, переставляя посуду, пролила вино, просыпала на стол мелкое печенье.
И тут же их руки принялись собирать мягкие, пахнущие ванилью кругляшки… Пальцы встретились. На момент вдруг как пристыли друг к другу… Разбежались.
— Слушай, Лайса. Сколько тебе было, когда ты попала в интернат?
Девушка тряхнула черно — белой головой.
— Восемь лет, сэттар.
— Где жила до того? В записях о тебе мало информации.
— Это неинтересная история. Ну, если хотите, расскажу. Только я мало что помню.
Рассказ ее оказался сбитым, обрывистым, даже несколько неправдоподобным.
Сейчас он тек сквозь вино и кофе. Тек расплавленным стеклом…
___________________________________________________________________
*Талковый соус — соус с добавлением перезревших семян талкового перца. Невероятно острый.
*Янспрет — противозачаточное средство длительного действия. Янспрет — форте М.
*Ракштар — недопустимое ругательство. Дословно: "Отродье шлюхи и ее сына". За такое оскорбление могут убить.
Глава 15
Свое детство Лайса Канц помнила плохо. Совсем плохо. Иногда память подсовывала какие — то странные, чередующиеся между собой картинки. Вдруг из небытия возникали, то высокая, худая женщина в неопрятной одежде и со злым, вечно недовольным лицом, то раскаленная железная печь. В совокупности с печью и женщиной приходило ощущение замерзших ног и рук.
Как правило, это видение сменяло другое: высокий потолок, расцвеченный идеально круглыми светильниками, льющими странный мертвенный голубой свет вниз и по сторонам. Рядом с этими кадрами шла боль во всем теле.
Когда Лайсе нечего было делать, она думала об этом. Девушке казалось, что голубой свет и боль — это одно. Железная печь, женщина и холод — другое. Разные отрезки, разные дорожки чьего — то пути. Может даже и ее, Лайсы. А может, и нет.
Вот облупленное крыльцо интерната девушка помнила получше. И коридор — длинный, очень длинный, темный, смурной, с узким большим окном в самом конце.
По обеим сторонам коридора — стены, с вдавленными в них, окрашенными белой краской дверями. Комнаты, каждая на восемь — десять человек. Одинаковые кровати, застеленные одинаковыми тонкими одеялами, грязно — бордовыми и застиранными до невероятности.
Одинаковые девочки, которым строго — настрого воспрещалось выходить из одинаковых комнат без разрешения воспитателей.
Прогулка — по звонку. По звонку занятия и прием пищи. Сон, туалет, душ — тоже по звонку.
— Маргинальские высранки! — ворчали воспитатели всякий раз, когда "режим звонка" нарушался — Сил на вас нет! Благодарны будьте правительству и дотациям, которые оно дает! Благодаря им вы все еще живы… Пустая трата денег, толку с вас все равно не выйдет!
Что такое Дотации, маленькая Лайса тогда еще не знала. Они представлялись девочке какими — то то ли птицами, то ли бабочками, то ли цветами… Почему — то светящимися и дающими жизнь. Ведь, как она понимала — благодаря именно им и Лайса, и Анета Канц все еще живут.
Анету, правда, она видела всего несколько раз, после того, как та самая женщина со злым лицом привела их сюда. После обследования медика младшую Канц куда — то увезли и только через несколько дней Лайса насмелилась спросить Мариоку (няньку, казавшуюся ей добрее остальных):
— А где Анета?
— Тебе не все ль равно, а? — нянька шумно выдохнула клубы саджа в открытое окно. Потом, смягчившись видимо, добавила — В психушке она. Ненормальная твоя Анета, на людей кидается… Да не переживай так. Встретитесь еще. Вот будет тебе восемнадцать: получишь личный номер, карту — пропуск и адрес, как опекун. Тебе придется тогда самой свою психованную сестру содержать, поняла?
— Поняла. — кивнула Лайса, хотя не поняла из этих объяснений ровным счетом ничего.
Осознание доходило постепенно. Осознание того, что стыдно быть маргиналом, стыдно жить в Секторах и приютах, стыдно иметь в родственниках буйнопомешанную сестру, стыдно быть…
Стыдно. Быть.
Потом был побег. Первый и единственный побег, когда Лайсе удалось скрыться из — под неусыпного контроля на два месяца. Улица приняла их с Нейтой нерадушно — зимним холодом, пронизывающим ветром и ревущими, несущимися по дорогам фургонами.
— Все зашибись будет, — утверждала Нейта — Лайса, не ссы. Доберемся до Секторов и растворимся там. Нас никто искать не станет, ну пропали и пропали… Может, померли. Не ссы, говорю.
За черту города они выбрались легко — равнодушный каменный остров выпустил тринадцатилетних беглянок, чтобы потом вернуть обратно.
Скрыться удалось в Черном Секторе, в Секторе четыреста двеннадцать, кишащем вшами, червями и странными личностями непонятного возраста и происхождения. К слову, личностей этих опасаться не приходилось. Обитатели Черного Сектора встретили девочек радушно — равнодушно. Не желая связываться с воспитанницами приюта и добавлять себе плюсиков в итак пухлые послужные списки, постарались отнестись к новым жилицам, как к пустому месту.
Жить пришлось в разбитом фургоне, лишенном колес и обивки. Пол заменяли пластиковые растресканные плиты, а печь — круглый огромный ржавый бак (в него полагалось толкать дрова и поджигать их). Бак быстро нагревался, давал жар и так же быстро остывал, тонкое железо отказывалось сохранять тепло. Его сохраняли сами девочки — замотавшись в тряпье, они спали, плотно прижавшись друг к другу.
— Может, попробовать найти твоих? — как — то раз спросила Нейта, разглядывая грязный потолок фургона — Ты знаешь, где их искать?
Лайса выдохнула холодный пар изо рта.
— Нет. — ответила, не беря в расчет картинки о женщине, приведшей их с Анетой за руки в приют — А ты своих?
— И я нет… Мать умерла давным — давно. Я ее даже не помню, Лайса. Отца зарезали на улице, когда мне было года четыре… Были еще два брата, но… Где они, что… Не знаю.
— Как же ты попала в приют? Тебе рассказывали?
— На улице выловили солдаты Восстановления.
— Ааа…
Вскоре Нейта умерла. Лайса так и не поняла, что случилось. Просто в одно из холодных утр она нашла подругу мертвой, накрытой с головой рваным пальто. Лицо Нейты было синим, а губы сжатыми.
Может, виной был садж. Может, холод. А может, просто Сектор убил ее. Пожалел, чтоб не мучилась. Лайса Канц по его мнению, видимо, жалости не была достойна… Да и похрен, твою мать. Какая разница?
Кстати, о матери.
В одну из вылазок в город за едой, Лайса видела ее. Женщина шла в сторону торговых точек, которых там был целый островок. Она шла, шатаясь и бурча ругательства, выражение лица — злое, как всегда, не поменялось с годами.